Сергей Лебедев - Гусь Фриц

Мичман… Кирилл словно переводил для себя, заменяя «мичман» на «Андреас», чтобы слушать повесть именно о брате Бальтазара.

– Туземцы внезапно бросились на команду шлюпки. С ножами, с копьями, спрятанными в толпе, – сказал Моряк. – Мичман успел прокричать «Спасайтесь!», матросы выстрелили из ружей. Но нападающих было слишком много. Шлюпку выволокли на песок. Матросы бросились вплавь к кораблю. А мичман остался на берегу, его оглушили в схватке.

– Сначала командир шлюпа отправил на выручку большой баркас, три десятка матросов с ружьями. Но баркас густо обстреляли с берега. Потом оказалось, что полугодом ранее французский корвет тоже попал в засаду, и дикари захватили огнестрельное оружие… – Моряк замедлил темп, помолчал. – Пока разворачивали шлюп, заряжали орудия картечью, собирали штурмовую команду… – голос Моряка прервался, и Кирилл понял, что он тоже переживает то, о чем говорит, но как офицер крейсера, как тот, кто имел право отправлять людей на смерть; скорее сожалея о неумелом командовании и ненужных потерях.

– Картечью туземцев выбили из зарослей. Выкатили на берег пару пушек из числа тех, что везли с собой, прорубились через джунгли, – голос Моряка окреп, словно он сам командовал высадкой. – Но было поздно. В деревне нашли то, что осталось от мичмана. И лоскуты кителя. Эполеты и пуговицы дикари с собой утащили.

Кирилл представил себе эти окровавленные лохмотья и почувствовал, как в горле поднимается тошнота. А голос Моряка заговаривал, нашептывал:

– Были рапорты, что много лет спустя эти пуговицы находили у аборигенов, у вождей. У кого в ожерелье, у кого навроде серьги в ухо вставлена; значит, высоко оценили мичмана, сочли его достойной жертвой, великим воином… И да, – Моряк добавил с внезапным стеснением, будто отчитывался перед начальством, – тело обнаружили изуродованным. С несомненными следами каннибализма. И без головы.

Без головы… Всадник без головы…

– Командир шлюпа долго думал, что делать с останками мичмана, – продолжал Моряк. – Могли бы похоронить в море, по традиции. Но, вероятно, командир хотел или был вынужден сохранить тело для расследования. Его засолили. Запихнули в бочку с рассолом. И похоронили на Камчатке, в порту прибытия. Без головы. Все это засекретили. Но слухи расползлись, конечно. Особенно среди матросов. Был один исследователь, занимался флотским фольклором. Он отмечал, что легенда о Соленом Мичмане бытовала даже среди экипажей Балтийской эскадры Рождественского накануне Цусимы, семьдесят лет спустя.

– О Соленом Мичмане? – переспросил Кирилл.

– Да, – ответил Моряк. – О Соленом Мичмане. О безголовом мертвом офицере, который живет в бочке солонины. И главное – не открыть ту бочку. Не ошибиться. А если откроешь – Соленый Мичман выберется наружу. И убьет всех. Отомстит за то, что его оставили на поживу дикарям. Сожрет живьем. Но, – Моряк усмехнулся, – это же фольклор, непоследовательное, сказочное повествование. Как он сожрет, если у него нет головы? И следовательно, нет рта и зубов?

Кирилл собрался и как бы невзначай спросил:

– А легенда как-то отражала тот факт, что мичман был немец?

– Нет, – ответил Моряк. – Никак. Просто Соленый Мичман. Обобществили, так сказать, – Моряк засмеялся. – Русифицировали.

Кирилл тупо смотрел перед собой. Неловко попрощался, скомкав конец разговора, сварил себе кофе в турке, но пить не стал.

Андреас… Те годы, что Бальтазар провел в усадьбе Урятинского, он учился в Морском корпусе. Была ли между братьями переписка? Позволял ли князь Урятинский Бальтазару писать письма? Скорее всего, нет. Значит, Бальтазар просто исчез и для немецкой родни, – те думали, что он разорвал все связи с семьей, – и для Андреаса, который наверняка получал почту из дома, то есть был осведомлен о том, что Бальтазар не пишет отцу и матери; у него было правдоподобное, убедительное объяснение молчанию старшего брата.

Бальтазар покинул имение после смерти Урятинского, приехал в Москву, и… К этому моменту шлюп уже пришел на Камчатку, и курьер с рапортом прибыл через Сибирь в Санкт-Петербург. Все это время, с февраля по ноябрь, смерть Андреаса еще не существовала как событие. О ней знали только команда «Грозящего», а потом еще и фельдъегерь. Хотя вряд ли фельдъегерь был осведомлен, он просто вез пакет среди прочих пакетов…

Кирилл представил, как долго – месяцы и месяцы – письмо путешествовало по разбитым дорогам и Андреас Швердт был еще жив для всех любящих его. Смерть имела форму конверта с сургучной печатью, ехала в нем, отсроченная, чтобы сбыться, когда конверт откроют. И фельдъегерь вез эти смерти, – вряд ли Андреас был единственным покойником, – дисциплинарные проступки, представления к наградам, отчеты об открытых землях, о стычках с местными племенами, вез с одного края света на другой, словно слабый нервный импульс медленно двигался по спинному мозгу громадного динозавра Империи от зубчатого хвоста Камчатки к голове, расположенной в Санкт-Петербурге, ибо все окончательно происходило там, в голове , а вся протяженность периферии была погружена в тягостный, мутный сон полубытия.

Бальтазар… Он освободился от Урятинского, а судьба, словно зная наперед его поступки, загодя отняла у него младшего брата, но придержала эту смерть как бы за кулисами, как хороший драматург. Бальтазар был наказан заранее. А то, как погиб Андреас, съеденный дикарями, служило нравственным возмездием.

Бальтазар словно увидел грозящий лик Бога во всех чертах мира, думал Кирилл. Ощутил взгляд Бога, смотрящего на него. И жизнь его с того мига ему не принадлежала, она вся была – искупление. Поэтому он истово трудился во Вдовьем доме, поэтому прожил всю жизнь с навязанной ему женой и даже, кажется, полюбил ее – или заставил себя полюбить; поэтому не мог вернуться к отцу, – Бальтазар знал, почему погиб Андреас, на ком крест, на ком вина.

И остался один, вне связей Большой семьи, клана.

Один.

Семь дочерей было у Бальтазара: Анна-София, Шарлотта, Фредерика, Агнесса, Гертруда, Ульрика, Паулина – и единственный сын, Андреас. Последний ребенок, позднее дитя – мальчик, долгожданный, наверное, мальчик.

Кирилл смотрел на общий семейный портрет. Старшая, Анна-София, уже замужем, Андреас еще младенец. Он спит в колыбели, стоящей у колен отца и матери в центре снимка; его нет, он еще не родился для взрослой жизни, для истории, для ее циклопьего глаза, выбирающего жертв. Кирилла бросала в дрожь предопределенность снимка: до революции 1917 года доживет только дитя в колыбели, словно объектив фотоаппарата в далеком 1856 году, – закончилась Крымская война, – уже беспристрастно разделил в будущем живых и мертвых. Кирилл мог объяснить это рациональными причинами, средней продолжительностью жизни, но его не оставляло ощущение, что затвор камеры сработал как нож гильотины.