Сергей Лебедев - Гусь Фриц

Арсений читал вслух тексты Бальтазара, вспоминал детство, этот же чердак, лекарские склянки, сделавшие его врачом, и пытался понять, кто на самом деле был его дед, прибывший в Россию проповедовать гомеопатию, ввергнувший потомков в промежуточный зыбкий мир на стыке стран и культур, мир, порожденный его апостольской иллюзией, – и как следует теперь поступать ему, Арсению.

А Лина слышала только чуждую речь, непривычную в устах отца, поскольку на время войны уроки немецкого прекратились. Она боялась, что, произнося вражеские слова, отец перестанет быть отцом, станет Herr Doctor, – так обратился к нему пленный немецкий улан, раненный пикой в стычке разъездов и доставленный в русский госпиталь. Лина с изумленным страхом запомнила, что отец принял это обращение как само собой разумеющееся, будто и вправду был не врач, а зловещий геррдоктор . Для Лины слово геррдоктор не обозначало «господин врач » на другом языке, а было зловещим самоназванием убийцы со скальпелем в руке, тайного союзника того спесивого улана, что, говорят, срубил троих русских кавалеристов, прежде чем был сброшен с коня пикой.

И Лина сторожила под дверью. Сама профессия отца, чужеродная латынь, абсолютная власть над больными в койках – власть решать, чью ногу сохранить, чью руку отсечь, кому можно вставать, кто должен лежать в гипсе; право назначать лекарства, белые, желтые, круглые, овальные пилюли с непонятными названиями, три раза в сутки перед едой, один раз в сутки натощак, шесть раз в сутки, запивая водой, лекарства, про которые пациент ничего не знает, чьи названия странны, состав неизвестен, действие неопределенно, – все это, взятое вместе, стало казаться ей очень подозрительным.

Когда они обедали всей семьей – отец был отцом. Но когда он уединялся наверху, Лина чувствовала, как в ней шевелятся эти подозрения, относящиеся как бы не к отцу конкретно, а к его белому – отчуждающему, остраняющему – облачению врача, под которым так легко спрятать черные помыслы.

Неизвестно, во что бы вылилась игра воображения Лины, какие еще тревожные миражи породила. Однако с оказией, запоздало, пришло послание из Владимира, где у родителей Софьи жили братья Глеб и Борис. Тяжело заболела мать Софьи. Нужно было срочно забрать детей, вывезти мать, потому что братья Софьи были на фронте, а отец, старик-священник, не мог ухаживать за женой.

В Москве, по слухам, еще продолжались схватки юнкеров и рабочих дружин. Поэтому Арсений отправился обходными дорогами, через Рязань и Муром, через болотную Мещеру, на санях. Он не любил мать Софьи, вообще владимирскую родню, но отказать не мог.

Через три недели Арсений вернулся, привез сыновей и парализованную тещу, сумел проехать через три города, где арестовывали чиновников Временного правительства, захватывали банки и почты, раздавали оружие рабочим, выпускали из тюрем крестьян, арестованных за захват помещичьей земли, и украшали красными бантами шинели солдаты из запасных полков; офицеры старались не появляться на улице в форме, а на постоялых дворах передавали известия об ограбленных и убитых путниках.

Арсений уже знал, что болезнь неизлечима, вопрос только в том, сколько она продлится. А главное – мать Софьи едва не скончалась в дороге, и увезти ее даже в Москву невозможно; еще одно путешествие она точно не перенесла бы. Так семейство оказалось запертым в усадьбе, привязанным к жизни и смерти владимирской бабушки.

Ей отдали комнату ближе к печи. Она лежала, обложенная подушками, под старинным, пышным купеческим одеялом. Тело ее казалось огромным, будто холм; даже смерть не смогла взять ее с ходу, была вынуждена преодолевать расстояния тела, пробираться внутрь, к дальним уголкам, где еще теплилась жизнь. Пред иконой Богоматери, привезенной из Владимира, все время жарко горели свечи.

Мать Софьи тронулась умом. На краю гибели, после трех лет войны и всех проповедей, всех молитв о даровании победы над германским супостатом, она полагала, что Арсений, чужак, немец, – не муж ее дочери, свадьбы не было, а внуки, жившие у нее во Владимире, – дети Софьи от подлинного ее супруга, владимирского прапорщика, погибшего еще в четырнадцатом; Арсений же имеет другое, настоящее, немецкое имя, он бес, явившийся соблазнить Софью. Лина же – служанка его, а не дочь – умеет оборачиваться черной сорокой, воровать, подсматривать и нашептывать.

Вся жизнь усадьбы теперь вращалась вокруг смертного ложа.

Когда Арсений, узнав о гибели отца, уехал, вооружившись револьвером, в Москву, старуха взмолилась, чтобы дочь привела к ней настоящего врача – ибо тот, что зовет себя Арсением, вовсе не врач, а отравитель. Дескать, она слышала от старых мудрых людей, мужей церковных, что немцы-доктора насылают на губернии черный мор, травят колодцы, портят скот, напускают ядовитых мух, и за то народ, поймав, бьет их смертным боем, тела бросает в овраг на поживу псам. Хлеб горчит, дрожжи не имеют прежней силы, соль ослабла, царя-императора опоили дурманным зельем и заставили отречься от престола – все то немцы сотворили.

И когда Арсений, похоронив Андреаса и оставив особняк на попечение слугам, вернулся – пришлось делать вид, что его нет в доме, прогнала его Софья и ждет суженого с войны. Тогда же и Лина перестала подозревать отца, закончилась ее умственная лихорадка, ибо ее, черную сороку, старуха тоже не хотела видеть, ей тоже пришлось якобы исчезнуть из дома, упорхнуть в окно. Братья были младше, они воспринимали старухины завихрения как диковинную мрачную игру. А Лина – старше их еще и на три года войны, проведенных в госпитале, среди ночного и дневного бреда раненых, – Лина очистилась, словно переболела и получила иммунитет к безумию, который спасет ее в дальнейшем.

Даже смерть Андреаса, убитого грабителями, не придала Арсению решимости действовать. Теперь стало совсем непонятно, где опасно, где нет, кто защищен, кто отдан на расправу. А мысль, что опасно везде и не защищен никто, была пока слишком страшной.

Арсений спрятался за смертью отца, заслонился ею от молчаливой требовательности жены, которая была готова остаться с матерью, лишь бы он собрал детей и уехал с ними – как можно дальше. Как бы отрезая себе выбор, он одолжил крупную сумму наличных, найденных у Андреаса в сейфе, давнему армейскому приятелю, тот собирался заработать на поставке партии лекарств из нейтральных стран. Поговорив с доверенным управляющим Андреаса, Арсений узнал, что отец давал средства «на революцию», узнал об Аристархе и охранной грамоте, выписанной на все семейство Швердт; хотя Андреаса грамота не спасла, Арсений нашел ее среди бумаг и взял с собой в Пущу – чтобы хоть как-то успокоить Софью.

Приход нового, 1918 года был пропущен во всех текстах, что были у Кирилла. Кажется, Софья просила привезти дочерей из Петрограда и сына из Царицына, однако Арсений полагал – не признаваясь жене, – что матери ее осталось жить месяц-два, и ждал неминуемой кончины, что позволила бы тронуться с места.