Сергей Лебедев - Гусь Фриц

Прадед Арсений, вероятно, рассчитывал, что успеет доехать до Борисоглебска и, когда белые основными силами займут город, поставят гарнизон, найти кого-то из знакомых старших офицеров. Кирилл не знал, собирался ли Арсений поступить на службу в Белую армию или, найдя в Царицыне сына Михаила, уехать из России – через юг, через Крым; Первая Мировая уже закончилась, открылись запертые прежде турецким флотом морские пути в Европу.

Но эшелон на пути в Борисоглебск встретил лишь дальний кавалерийский разъезд, высланный прикрывать тылы основной колонны Мамонтова, отступающей, уходящей обратно; полуэскадрон или эскадрон без старших офицеров, без твердого командования, просто сотня конных.

Там прадед Арсений испытал чувство, которое Кирилл назвал для себя Борисоглебский ужас.

Вечерело. Эшелон остановился для незначительного ремонта посреди голой степи. Внезапно с темной стороны, с востока, появилась толпа конных. В косматых шапках, с пиками, они показались Арсению пришельцами из древней эпохи, когда этим же степным путем шли на запад воинственные кочевые орды. Из-за туч вышла яркая луна, и стало видно, что всадники одеты в краденые шубы, мужские, женские, вместо попон у них заляпанные грязью и кровью отрезы дорогих тканей, из вьюков торчат золотые, жемчужные оклады, сорванные с икон; лунный свет, пар из лошадиных ноздрей, бледные граненые острия пик – будто адово воинство вырвалось из преисподней, будто монголы пришли брать приступом деревянные города старой Руси.

И Арсений, врач, офицер, – на одно мгновение действительно поверил, что эту дикую конницу извергла степь прошлого. Это и был миг Борисоглебского ужаса, инфернальный провал, дыра в расползшейся ткани истории, откуда полезли на этот свет всадники русского Апокалипсиса.

Поезд тронулся, машинисты спешили увести эшелон. И вместе с ним будто наново тронулось время, вернулся – в ощущении – момент настоящего. И только тут прадед Арсений осознал, что видит на самом деле долгожданную конницу Мамонтова, летучий казачий отряд – точнее, мародеров, насильников, убийц, в которых превратились некогда знакомые ему лихие части, и прежде не брезговавшие грабежом, погромами, но все-таки тогда еще послушные командирам.

Эшелон набрал ход. Конники постреляли вослед, пропали во мгле на заморенных конях. Так Арсений оказался в красном Борисоглебске, снова командуя госпиталем. А Царицын остался белым, и опять туда не было пути.

Наверное, еще можно было попытаться уйти к белым, были проводники, знавшие потайные тропы в степных балках, тайные броды, обходные степные дороги, – но Борисоглебский ужас, не столько страх за себя, жену и детей, сколько обморок от внезапной близости той страшной, подземной России, куда, того не ведая, приехал его дед Бальтазар, России холерных бунтов и безумного князя Урятинского, навсегда испугал Арсения, лишил его воли; нужно было бежать, а он уже не мог бежать, Борисоглебский ужас скакал следом на призрачных конях.

Так прадед Арсений и остался красным : форма и фуражка приросли к телу. Он исправно заведовал госпиталем, смирился с потерей усадьбы, словно вообще забыл прежнюю жизнь. Вся семья смирилась тоже, только средний сын, Глеб, мальчишка, попробовал бежать из дома, уехать с крестьянами на торговой подводе; подводу остановила застава в пригороде, и кто-то из солдат опознал докторова мальчугана, пытавшегося выдать себя за беспризорника.

Отцу Глеб сказал, что хотел бежать на фронт, сражаться с беляками, – но бабушка Каролина, внимательная сестра, всю жизнь считала, что Глеб обманул тогда отца: он и вправду хотел бежать на фронт, но к белым, а не красным.

Старший брат, брат-соперник, Борис, играл с ним в войну, изображая себя красным конником, скача на дворницкой метле, нахлобучив, пока отец не видит, буденовку, – а Глебу доставалась роль белого, и он, втайне ревнуя Бориса к отцу, решил и убежать к белым, – странное предисловие к тому, что произойдет двадцать с лишним лет спустя, во время следующей большой – б о льшей – войны.

Кирилл часто размышлял именно о семнадцатом-девятнадцатом годах применительно к биографии прадеда: после было уже пустое время, не содержавшее – для Арсения – возможностей изменить судьбу.

На примере Арсения он пытался понять стратегию поведения в выплеске Большой Истории. Он пытался рассуждать и чувствовать не как ученый, а как жертва истории, не имеющая сил и времени, чтобы думать, вынужденная действовать – без тех двух недель в запасе, со сбитым дыханием. Размышления получались такими же отрывочными, мечущимися, не складывались в целостную картину.

…В русле жизни, текущей среди привычных обстоятельств, ты не чувствуешь, что тебя что-то держит, что ты увяз.

Но вот наступает момент, когда нужно действовать. И в этот момент все жизненные, судьбинные неточности не прощаются, превращаются в клей, загустевающий на глазах.

Отправил в разные города детей. Думал на несколько месяцев – а получилось на много лет. И ты как бы переписал их судьбы, в каких-то мельчайших, тебе самому не известных, интимнейших деталях. Словно разные колдовские наговоры были произнесены над детскими кроватками, и не отмотать назад. А если бы не было этого рассеяния – может, и спаслись бы потом?

Мать жены умирает. Скрытый конфликт. Всю жизнь ее не любил, но ты врач. И ты не можешь ее бросить, выйдет не по совести.

Одолжил деньги товарищу, а у того их отобрали при обыске. Не смертельно, но мерзко; эти деньги могли бы что-то решить, но не решат уже, ушли в солдатские карманы или украдены должником.

Усадьба – была мечтой, а стала обузой. Жили при этой обузе, обслуживали ее, а теперь не продашь, сельсовет грозит забрать – и бросить жалко.

Вчитываясь, вдумываясь, Кирилл отрешался от подробностей, начинал видеть течение энергий истории. У него не было должного метафорического языка, чтобы описать то, что он видит и чувствует, но все же он формулировал для себя некоторые заметки.

…Большое историческое событие создает своего рода силовое поле, смещая реальность, искривляя линии судеб, проверяя на прочность жизненные решения и поступки, которые в обычной, ровно текущей жизни могли «работать», хотя были неточны. Все скрытые напряжения вырываются на поверхность, срабатывают все заложенные ранее – из-за небрежения или недомыслия – мины и ловушки. В чьих-то судьбах эти изменения незаметны, а иногда их хватает, чтобы случилось нечто непредвиденное и разрушительное, наступил предел усталости конструкции, как сказал бы инженер Андреас.

Таким образом, появляется новая, добавочная событийность, производящая саму себя, выступающая как катализатор.