Сергей Лебедев - Гусь Фриц

В «механизме» событий возникают дополнительные элементы, действующие то как песок, то как смазка. Время событий, прежде равномерно общее, идет вразнос, начинает течь с разной скоростью, одно случается быстрее и проще, другое медленнее и с б о льшим трудом.

Эта дополнительная событийность, реактивно порождая саму себя, собирает лавину.

Поэтому катастрофа рационально не объяснима. Можно увидеть ее основные драматические линии, главные детали, но не целое, ибо целое слагается из мельчайших подвижек, утрат спайки, ослабления всех связующих элементов.

При этом катастрофа не уничтожает нечто твердое, крепкое, застывшее. Люди уже должны быть принуждены к нестандартному действию, вылезти из привычных нор, луз, пазов, опасно исчерпать запас прочности структуры, «нарушить строй».

Иначе будет, как с английскими каре при Ватерлоо, – строй устоит пред атакой.

Неопределенность будущего, насущные задачи выживания заставляют людей вести себя более эгоистично, сосредотачиваться на ближнем круге, уменьшая общий ресурс солидарности и тем самым открывая дорогу пассионарным меньшинствам.

А меньшинства только в этот момент и способны разворачивать, провоцировать события, втягивая разрозненные массы в узкую воронку будущего – конфликтующих будущих.

И в этом смысле условно деление на белых и красных. Их еще не существовало в 1917 году. Но были радикально ориентированные группы, которые развязали события, заставили всех остальных самоопределяться, окрашиваться.

И Кирилл снова возвращался к мыслям о разных поколениях семьи и их взаимосвязи.

О том, что Бальтазар невольно создал – как демиург – мир семьи, где жили дробные люди, состоящие из немецких и русских половин, четвертин, осьмушек. Лишние, промежуточные, дополнительные, не вписанные на всю глубину в защитный контекст традиций. В этом мире была очень высока цена осечки, случайности, нехорошего совпадения; в нем нелепое подозрение, смрадный слух, недобрый взгляд имели большую силу управлять реальностью – потому что дробные люди уязвимее цельных, их проще представить демонами из текущего политического бестиария.

Бабушка Каролина и ее братья и сестры попытались вырваться из мира Бальтазара, воспользоваться шансом, который давала ранняя советская эпоха, упразднившая – казалось – прежние, имперские предрассудки, провозгласившая грядущий Интернационал, создавшая новую историю, куда благодаря бумаге Аристарха могло сесть, как в вагон, и семейство Швердт.

Но никто не достиг успеха в попытке спастись; даже бабушка Каролина, уцелевшая, заплатила такую цену, что вряд ли это можно назвать спасением. Только один человек избег общей участи – но лишь потому, что прихотливая швердтовская судьба сыграла с ним шутку в своем духе: лишила имени, памяти, семьи, превратила в истинное дитя эпохи, защищенное абсолютным отсутствием биографии.

Прадед Арсений потом трижды или четырежды ездил в Царицын, ставший в 1925 году Сталинградом. Он узнал, что семью, приютившую Михаила, еще в 1918 году расстреляла ЧК – говаривали, не за контрреволюцию, а из-за фамильных драгоценностей. Большой их дом, выстроенный в пригороде, оказался на линии обороны сначала красных, а потом белых; от всей улицы остались только пепелища.

Нечего и надеяться было найти соседей – кто погиб во время штурмов, кого повесили красные как богатея и классового врага, кого белые – за то, что кормил большевистских солдат; люди разбежались, уехали, уплыли, мужчины были взяты в Красную и Белую армии.

Арсений нашел в городе только коллегу-врача, лечившего главу исчезнувшей семьи. Врач сообщил, что за мальчиком присматривала кормилица из крещеных калмычек, женщина крепкая, родившаяся в степи, умевшая скакать на лошади: может быть, она сумела куда-то увезти ребенка или спрятать его в городе?

В то время степь была еще беспокойна. Там скрывались остатки разбитых белых армий, всевозможные банды, порожденные войной; красные калмыки резали калмыков белых и наоборот; соваться в степь без вооруженного отряда было безумием. Арсений стал искать иначе: с командиром краснокалмыцкого эскадрона, заходившего в город за оружием, амуницией и обмундированием, передал весточку в кочевья – о том, что ищет женщину по имени Найха, кормилицу своего сына.

И степь откликнулась, степь как целое, более древнее, чем распри нового века: дальними тропами, караванными путями от предгорий Кавказа до Волги, от Каспийского моря до пустынь, от волжской дельты, где среди тысяч островов правили пираты, наследники Разина, до казачьих станиц, где лежали еще по балкам и оврагам скелеты мертвецов Ледяного похода, – весточка прошла, передаваясь из уст в уста, пересекая границы вражды, и возвратилась: женщины по имени Найха, служившей в Царицыне немецким колонистам, нет среди живых, она не возвратилась из города, и прах ее там, а не в степи.

Арсений искал в приютах и детских домах мальчика, помнящего, что значит Mutter или Vater – в колонистском доме говорили по-немецки. Еще у прадеда была фотокарточка, присланная в конце 1916 года, Миша в рубашке-распашонке и шапочке-матроске, но как узнать двухлетнего мальчика в семилетнем?

В детских домах были сотни сирот, забывших свои имена, переживших царицынские осады на передовой, раненых, контуженных. А еще больше детей беспризорничали, сбивались в шайки.

Михаил не нашелся.

А потом, после Второй Мировой, бабушка Каролина перестала мысленно числить Михаила в живых – его призывной год выбило подчистую.

Но все же Кирилл чувствовал, что Михаила можно найти. То, что не удалось Арсению в его времени, удастся ему – спустя десятилетия.

Никто из семьи, кроме бабушки Каролины, не пережил Второй Мировой. И не война их убила как таковая, а немецкое происхождение, эхо прошлого в судьбе.

Поэтому Кириллу был важен Михаил – чистый лабораторный экземпляр, пример того, как проживает жизнь человек, не знающий о своем роковом наследии, – и как судьба обращается с ним, не знающим : так же, как со знающим, или нет?

А еще – Кирилл вряд ли вслух признался бы в этом – он интуитивно чувствовал, что Михаил не умер в детстве от голода, не погиб во время осад Царицына, выжил в войну.

Однажды Кирилл взял детское фото Михаила и долго смотрел на него, задернув шторы, при ровном свете свечи. Освободив мозг от посторонних размышлений, думал о том, кем вырос этот мальчик, позволяя мыслям свободно нащупывать русло чужой судьбы.

По сути Кирилл сочинял двоюродного деда. Это был его излюбленный метод поиска там, где цепи сведений оборваны, свидетельства уничтожены; точность художественного образа не раз приводила его к правде факта.