Сергей Лебедев - Гусь Фриц

«Имею горячее желание отомстить за отца, убитого большевиками», – написал он в опросном листе немецкой анкеты.

Отомстить за прадеда Арсения. Кирилл с удивлением понял, что в нем нет желания мести, словно для него, родившегося много позже, все случившееся с прадедом имело характер природного катаклизма, не подлежащего законам возмездия. И поэтому фраза «имею горячее желание отомстить за отца» пугала Кирилла даже не тем, что ради осуществления ее Глеб пошел на службу к нацистам, сколько самим намерением – как если бы кто-то признался, что готовит убийство.

Но служба Глеба была недолгой. РННА воевала с партизанами, и часто солдаты уходили в лес. Однажды была задумана крупная операция, соединения РННА должны были захватить командира советского воздушного десанта. Но вместо этого несколько десятков солдат сами перебежали к партизанам. Немецкая контрразведка заподозрила командовавшего взводом Глеба в предательстве, в том, что он – советский шпион, взявший имя настоящего Глеба Швердта; после допроса с пытками он был расстрелян.

В немецком досье было записано, что Глеб признался в том, что он не Глеб Швердт, что он агент, оставленный при отступлении советских войск, чтобы внедриться в оккупационную администрацию. Советское досье гласило, что Глеба скомпрометировал настоящий советский агент в РННА, подбросивший немцам ложные улики. А Кирилл чувствовал, что Глеба настигла обратная стигма : в тридцатые он мог быть арестован русскими как немецкий шпион, а был расстрелян немцами – как русский ; фамилия Швердт спасла в плену, а потом погубила.

Борису сначала повезло больше: в июне он был на Урале на танковом заводе, принимал новую технику, и потому избежал приграничных окружений, в которых была уничтожена его часть. Его не выгнали из армии, когда советские немцы были объявлены врагами, потому что он на партсобрании отрекся от отца-немца, оставили служить.

Но дальше удача оставила его. Он был хороший офицер, но дело войны, прежде спорившееся в его руках, теперь буксовало: то технику разбомбят при разгрузке эшелона, то подломится под танками проверенный саперами мост, то машины придут из бракованной партии, у которых отдачей выстрела клинит башню, но выяснится это уже под вражеским огнем. Так возникла у него дурная слава невезучего командира.

Телеграмма о том, что жена с детьми уезжает в Ленинград, была послана ему на старый адрес части. Когда Борис понял, что жена покинула дом, он отправил телеграмму Антонине – не у нее ли Марина и дочери. Но ответ из Ленинграда не дошел; войска слишком быстро отступали, обескровленные части рассеивались, меняли номера.

Ради жены и детей Борис предал отца, а теперь они исчезли с той же внезапностью, что и Арсений. Пошатнулось до основания само кровавое государство, которому он принес в жертву родителя; фронты рухнули, местные призывники прятались по домам, советские служащие бежали на восток, – он наверняка видел, как в спешке эвакуируются, нагрузив казенные машины личным имуществом, партийные и энкаведешные начальнички, те, кого Борис боялся в тридцать седьмом году. И, думал Кирилл, в нем не могло не родиться опустошающее чувство, что он предал не потому, что власть страшна и обстоятельства жестоки, а лишь потому, что он – предал.

Наверное, где-то в это время Борис завел дневник, запрещенный солдатам и офицерам; выдержки из него Кирилл видел в его следственном деле. Военных секретов в них не было; только сомнения, которые следователи квалифицировали как пораженческие настроения ; только подспудный вопрос – как же так вышло, что немцы стоят у ворот Москвы, не советская ли власть, мучившая народ, открыла им туда дорогу.

Были в деле и показания сексота, кого-то из подчиненных Бориса. Читая их, Кирилл вспомнил поручика Колаковского и его роль в деле Мясоедова: второй раз семье встретился один и тот же тип, гений доносительства, вдохновенный лгун, способный на заковыристую, масштабную ложь, искусно использующую идеологическую конъюнктуру, контекст событий, делающую доносчика разоблачителем хитроумного заговора, на который руководство может списать свои тяжкие поражения.

Доносчик – так легли пути войны – вероятно, служил с Борисом еще в тридцатые. И знал то, что Борис старался не афишировать: что не Морозов он, а Швердт.

Может, Борис задержал представление к награде, сделал выговор перед строем – и сослуживец, чье имя было скрыто в деле псевдонимом Ермак, составил рапорт в особый отдел бригады.

Ермак написал, что в тридцать седьмом году он, как и все прочие, как и вышестоящие начальники, поверил в то, что майор Швердт искренне отрекся от отца – изменника Родины, бывшего агентом немецкой разведки; как учит товарищ Сталин, сын за отца не отвечает. Но сейчас, вновь попав под командование Швердта – Морозова, он подозревает, что отречение было ложным, оно – трюк матерого шпиона, настолько закоснелого в своей ненависти к советской власти, что он готов порвать родственные связи, сменить фамилию, лишь бы иметь возможность вредить стране Советов.

В начале рапорта Ермак называл Бориса Швердтом – Морозовым, но уже со второй страницы – только Швердтом. Он явочным порядком вернул Борису прежнюю фамилию, и это само по себе производило сильнейшее впечатление, даже Кирилл чувствовал, что два слова «майор Швердт» сразу создают образ немецкого агента, офицера абвера. Сила имени обвиняла тогда Бориса, и ее оказалось более чем достаточно.

А других доказательств у Ермака и не было. Разве только то, что Борис не раз ночью ходил с ординарцем на нейтральную полосу и возвращался под утро. Там стоял подбитый немецкий танк, командирский T-IV, и Борис его изучал, чтобы в бою лучше знать слабые стороны. А что ночью ходил – так днем танк простреливается с немецких позиций. Но Ермак написал, что в танке у Бориса вроде как почтовый ящик , и один раз бойцы видели, что возвратился он с бумагами на немецком, с пачкой машинописных листов, и читал их в блиндаже. Борис показал на следствии, что нашел в танке технический справочник, ремонтные инструкции для танкистов; но это уже не могло его спасти.

А еще Ермак добавил, что считает всю семью Швердт – в прежние годы он слышал от Бориса о братьях и сестрах – шпионским гнездом, ведь, несмотря на фальшивое отречение, Борис продолжал тайно получать письма от сестры Антонины, служащей на каком-то секретном производстве в Ленинграде и наверняка осведомляющей о нем своего брата-шпиона.

Кирилл понимал, что, даже найдись у Бориса высокий покровитель, такой донос никто не решился бы положить под сукно. Напишет Ермак выше, в особый отдел корпуса или армии, и с заступника три шкуры спустят: зачем врага покрываешь? Но и арестовывать сразу не стали – то ли не до конца поверили Ермаку, почуяли ложь, то ли решили вскрыть все связи мнимого агента.