Николае Русу - Лия

— Хорошо, — согласился я. — Я уйду с этой работы и постараюсь больше не быть ревизором. Даю вам слово. Я уже и с Андреем об этом говорил.

Родители облегченно вздохнули, и мама, просияв, продолжала допытываться.

— Так, значит, у тебя все-таки были неприятности на работе, раз ты хочешь ее оставить?

— Были, — с улыбкой подтвердил я.

— Ох, уж очень плохие сны мне снились в это время, сынок, — пожаловалась она.

На следующий день отец ушел в лес нарезать прутьев для овечьего загона, а мама опять принялась меня расспрашивать:

— А какая неприятность у тебя стряслась на работе, коли ты решил ее поменять? Может, злые люди задумали тебя подкупить, или донесли на тебя?..

— Нет, мама, не терзайся понапрасну, никаких я ошибок не наделал.

— Тогда…

— Я отсутствовал на работе четыре дня, вот и все неприятности.

— Ну, сынок, из-за этого никто работы не оставляет. А почему ты отсутствовал?

— Вот и они меня об этом спросили, — ответил я, силясь скрыть недовольство, — и мне нечего было ответить. А раз я не в состоянии мотивировать свое отсутствие, мне сказали, что я могу подыскать работу в другом месте. Вот я и буду ее искать.

— А может, ты болел и поэтому отсутствовал? — продолжала она допытываться, однако нежность в ее голосе уняла нахлынувшую на меня волну возмущения.

— Да, болел, — подтвердил я с улыбкой на губах.

— Вот видишь, недаром мне плохие сны снились, да, к тому же, ты бледный, словно из больницы вышел. Я тоже боюсь, как бы и меня в больницу не положили, уж очень плохо я себя чувствую. Прошлой ночью совсем глаз не сомкнула.

— Что с тобой? — обеспокоенно спросил я.

— Все время болит у меня тут, в пояснице, словно червь гложет, — она надавила кулаком на поясницу, и лицо ее исказилось от боли, — ох, господи, даже не знаю, что мне делать. Уж каких лекарств я ни перепробовала, ничего не помогает. Очень опасаюсь, уж не мамина ли у меня болезнь, царство ей небесное.

Некоторое время мы сидели молча. Настенные часы отсчитывали секунды, а я чувствовал растущую тяжесть век и из обволакивающей темноты выплывал, как из дымки, образ феи, такой знакомой и такой желанной.

В то же мгновение, когда я увидел ее со всей отчетливостью, когда она обожгла меня своим взглядом и стала, кажется, душить меня улыбкой, я торопливо открыл глаза.

— Ты хочешь спать? — Мама попыталась подняться и почти вскрикнула от боли.

— Нет-нет, не хочу спать, — я поспешно сделал знак рукой, чтобы задержать ее.

Она внимательно посмотрела на меня, пытаясь перехватить взгляд, потом удивленно спросила, теребя сухими пальцами узел цветного платка под подбородком:

— А как же ты так болел, что тебе не дали никакого документа?.. Тебе должны были дать эту… справку, бюллетень… — она внимательно следила, чтобы ничего не упустить в выражении моего лица.

— При такой болезни не дают бюллетеня.

Какое-то время мама пристально смотрела на меня, хотя я чувствовал, что она меня не видит. Неожиданно вздрогнув, она спросила:

— Девушка?..

Я кивнул, и мама улыбнулась, радуясь, что материнское сердце и на этот раз ее не подвело.

Однако улыбка исчезла с ее лица, и она принялась поучать меня с тревогой в голосе:

— Знаешь, сынок, я так и догадалась по моим плохим снам, что суждено тебе страдать из-за одной девушки. Смотри, что она с тобой сделала. И дурак поймет, что она тебя очаровала и теперь крутит тобой, как ей вздумается. Лучше найди себе девушку, которая ценила бы тебя так же, как ты ценишь эту…

Я слушал маму и пытался понять, почему она говорит мне об этом, она, безумно любившая отца и убежавшая к нему из родительского дома. Отец не испытывал к ней таких сильных чувств, часто даже говорил в лицо, что женился на ней ради земли, которую давали ей в приданое. Она глотала слезы, сносила обиду и все ему прощала. А теперь она советует мне жениться на той, кто будет любить меня слепо, а буду ли я ее любить или нет — не имеет никакого значения. Интересно, что скажет отец, если я спрошу у него совета?

После этого разговора я направился к деду.

Я застал его одного в старом доме, утонувшем в тишине.

Дед сидел у плиты и перемешивал мамалыжку в маленьком чугунном казанке.

На сковородке жарились яйца, а рядом пускала пар через узкий носик высокая кружка с длинной алюминиевой ручкой.

— Опять один? — спросил он меня, когда я вошел в комнату.

— Нет, со мной книга — мы все время проводим вместе, — ответил я, и после того, как пожелал ему «доброго дня», дед обхватил мою голову ладонями и поцеловал в лоб. Я положил книгу на край стола, а сам сел рядом с дедом.

— Я тебе обещал, деда, шляпу, но мне в последнее время никак не удавалось попасть домой…

— Да ладно, не нужно, уж давно святая Мария прошла, — засмеялся он, обнажив три широких и длинных зуба — два сверху, один снизу.

— Знаю, но раз я обещал тебе шляпу, обязательно привезу ее к лету, когда будет сезон.

— Оставь ты эту шляпу в покое, — сказал он, нахмурившись, — лучше скажи, почему так похудел. Болел?

— Кто похудел?! — притворно удивился я. — Быть того не может. Ну-ка дай зеркало.

Дед слез с печи и снова старательно перемешал мамалыгу. Щуплый и тщедушненький дед ел ровно столько, сколько хватило бы цыпленку.

Я взял зеркало и долго разглядывал свое изображение. Моя физиономия, когда-то круглощекая, теперь вытянулась, нос, прежде нормальный, теперь казался непомерно большим, глаза тоже увеличились и будто впали. Только губы не изменились, подбородок с глубокой ложбинкой слегка выдался вперед, что придавало мне вид сильного человека, который знает, чего хочет. В моих глазах горел странный огонь.

— Да, деда, ты прав, кажется, и в самом деле осунулся.

— Это плохо, что ты похудел. Твоя мать несколько раз приходила ко мне и жаловалась, что ты даже не пишешь. А теперь, когда ты приехал в таком виде, могу себе представить… — снял с огня мамалыгу и выложил ее на стол. Его лицо обволок густой пар. Дед вдохнул полной грудью, повернулся к плите и, поставив чугунный котелок на место, влил воду из ведра.

— Она видела плохие сны про тебя…

— Знаю, да ведь сны и есть сны. Я, например, не верю в них.

— Я тоже не верю, однако часто предчувствия возникают во сне. Мне сказал это один старый доктор, живший у нас после войны. И потом твоя мать вряд ли протянет еще три-четыре года, у нее ведь та же болезнь, что и у бабки. Бабка так же чахла, чахла, маялась с поясницей, пока не отошла одной весной. Так что ты уж не огорчай ее. Она, бедняга, и так наказана. Отец твой уже успокоился, постарел, понимает, что матери недолго осталось, но раньше, когда она была молодой, ты и сам помнишь, он много фортелей выкидывал… Матушка твоя только тогда и поняла, что не надо было ради него из дому сбегать.