Николае Русу - Лия

Лукреция давно уже поджидала его с приготовленным ужином. Ни о чем его не спросила — ни о том, почему так поздно пришел, ни о том, почему такой задумчивый. Она привыкла уже, зная, что он и раньше много раз задерживался с отчетом, а когда у него не сходился баланс, приходил домой пешком и опять-таки поздно. Штефан Михайлович смотрел на жену, словно видел ее в первый раз. «Господи, — ужасался он, — сколько времени мы уже не целовались! В молодости она была, как огонь, а теперь мы словно стали чужими…» — Глубоко вздохнул и уголком глаза посмотрел на Лукрецию. Подумал, что если она спросит сейчас, почему он вздыхает, он не будет знать, что ответить.

Вздохнула и она, в свою очередь, причем более горько, чем он, и начала жаловаться:

— Не знаю, что и делать. Сегодня Виорика заявила недовольно — мол, у всех девчонок есть дубленки, а у нее нет. Что мы сделаем? Может, дать ей денег — пусть покупает… А Тител хочет новые туфли.

В другой раз Штефан возмутился бы, отчитал бы Лукрецию за то, что она потакает этим чертенятам, которые только и знают — тратить и требовать, а требуют беспрестанно. А теперь он безразлично выслушал то, что говорилось каждый вечер, и подумал, глядя на ее поблекшие губы: «А как бы она целовалась сейчас?»

Вечером, когда они ложились спать, он попытался поцеловать ее, но она взглянула на него с недоумением и отчитала его:

— Ты что — выпил, что ли?

Штефан Михайлович закрыл глаза и стал снова вызывать то приятное ощущение, которое испытал, когда целовал… Точнее, когда она целовала его. Она, Мария!..

Прошел день, второй, третий, прошло шесть дней, потом еще два, а Штефан Филимон не мог этого забыть. Скорее наоборот — с каждым днем все отчетливее ощущал он чудодейственное прикосновение и, странно, хотел бы повторить его хоть один раз. К вечеру очередного дня он решил: а что, если написать ей?

Когда сотрудники ушли домой, он задержался за письменным столом и долго мучался над чистым листом бумаги, не зная, как начать письмо. Перед ним образовалась целая груда скомканных листов, на которых было написано: «Уважаемая Мария Федотовна!» «Уважаемая Мария!» просто «Мария!» «Любимая!» «Дорогая Мариука!» Нет, не так надо начинать письмо… И вдруг нашел. Эти слова он слышал от одного из поклонников Аглаи, который всякий раз, приходя в бухгалтерию, останавливался перед Аглаей и декламировал стихи: «Прекрасная, грустная, нежная Дама…» Он не помнил, о чем еще говорилось в этом стихотворении, и это его решительно не интересовало. Главное, он знал, как оно начинается: «Прекрасная, грустная, нежная Дама!»

Помучившись — господи, как еще помучившись! — написал три-четыре предложения. Начал читать различные стихи и делать записи в блокноте, записи, которые должны служить непосредственными источниками вдохновения. Он нашел, что и в стихах из дочкиного альбома есть своя прелесть. Раньше он считал альбомные стихи банальными и старомодными, какими-то вывихами взрослой девушки. Но теперь строчки, что легли на бумагу, казались ему самыми прекрасными из всего созданного на этом свете. Пятый вариант письма звучал так: «Прекрасная, грустная, нежная Дама! Если бы я превратился в птицу, я прежде всего полетел бы на твое окно и свил гнездо в свете твоих глаз. А когда все птицы улетают в теплые страны, я остался бы около тебя, потому что иначе бы умер от любви. Я остался бы там, где твое дыхание согрело бы меня и оживило. Знаю, что не получу ответа, что это бессмысленно, но все же пишу тебе, прекрасная, грустная, нежная Дама. Твой раб Ш.»

Он часто звонил Марии Федотовне, потому что не осмеливался нанести ей визит, с огромным удовольствием слушал нежный голос, интересовался такими вещами, о которых раньше и речи быть не могло. Так Штефан Михайлович узнал, что у нее есть любимый человек, с которым она познакомилась несколько лет назад, моряк, и иногда уходит в рейс на полгода, что он на три года старше ее, не женат, а в разговоре на эту тему сказал ей, что женится только в сорок лет, а зовут его Александр…

После этого он подумал, что надо оставить ее в покое, смешно ему соперничать с моряком, который к тому же на десять лет моложе. Однажды Штефан Михайлович спросил без определенной цели, что поделывает моряк.

— С ним все хорошо, Штефан Михайлович, — услышал он дрожащий от счастья голос. — Хочет оказаться у моих ног. Пока держу его на расстоянии, пусть пострадает… Чем труднее мужчине достается женщина, тем крепче он за нее держится. Уверена, что и вы это чувствуете… Если нет — можете попытаться, у вас еще есть шанс, — и она озорно рассмеялась.

После этой беседы Штефан Михайлович окончательно потерял покой. Он понимал, что это несерьезно, что все должно пройти, но был захвачен волной, которая несла его вперед, и принялся тайно писать ей любовные записки. Этого он и в молодости не делал, а теперь писал и не мог остановиться. Ему даже пришла в голову безумная мысль, что будь он свободнее, мог бы посетить Марию Федотовну, без риска отравить себе жизнь. Он решил писать письма и Лукреции, чтобы в один прекрасный день найти их и обвинить в обмане, потому что в конце-концов он ее покинет.

Двенадцатое письмо, написанное теперь уже в двух экземплярах, гласило: «Прекрасная, грустная и нежная Дама! Я хотел бы быть яблоком, которое вы едите, чтобы еще раз почувствовать сладость и сочность ваших губ, хотел бы быть родниковой водой, которой вы умываете лицо, шею и ваши белые плечи. Но к сожалению, все это лишь мечты и стремления, ибо, как сказал поэт, — любовь без надежды, что тебя когда-нибудь полюбят, означает вечную боль, которой награждает тебя небо. Ваш покорный слуга Ш.»

Однажды вечером, когда Лукреция задержалась бог знает где, он, вернувшись с работы, перевернул весь дом вверх ногами, в надежде найти какое-нибудь из своих писем. Напрасный труд.

Когда в комнату вошла жена, вид у него был какой-то растерянный, а в руках он держал тряпье.

— Что за кавардак ты устроил?! — всплеснула она руками в изумлении. — Чего ищешь, дорогой?

Он стоял, уставившись на нее и лихорадочно подыскивал ответ.

— Где это ты бродишь так поздно? — опомнившись, напустился он на жену. — И с чего, скажи на милость, ты так вырядилась?

С тех пор, как он и ей написал записки, Лукреция стала тщательнее одеваться, даже помолодела. Более того, начала строить ему глазки, стала необычно жизнерадостной.

— Чего ты такой злой, Фэнуку? Раньше я и позднее приходила, а ты мне ничего не говорил. Уж не взревновал ли, горюшко ты мое?

— И брось эту дурацкую манеру называть меня Фэнуку! — взъярился он.

— Очень жаль, дорогой. Разве забыл, как я тебя называла в молодости? Когда мы только поженились? Тогда тебе нравилось… Не понимаю…

— В молодости… В молодости… Тысячу лет назад… — забормотал себе под нос Штефан Михайлович и поспешил в другую комнату.