Владимир Максимов - Живая душа

Ася повернула голову, глядя на меня умными и грустными глазами. И создавалось такое впечатление, что она понимает меня. И силится ответить, но не может этого сделать, и это мучает её – бессловесность.

– Ну-ну, я всё понимаю… Умная, хорошая собака… – снова потрепал я её по холке. – У тебя вот хозяин твой непутёвый уехал, а ко мне никто не приехал… Эх, кутить так кутить! Принесу щас сюда, Ася, шкалик да закусочку. А тебе ещё пряник. Посидим, пока солнце совсем не ушло. Ведь всякий раз, когда оно исчезает, мы не можем со стопроцентной уверенностью сказать, что увидим его снова. Это, так же, как проводы очень близкого тебе человека, когда нет никакой гарантии, что вы встретитесь вновь…

Когда я вернулся из дома, Ася с удовольствием съела и второй пряник. Да ещё выклянчила у меня хитрющим просящим взглядом, будто не ела сто лет, ещё и несколько кусочков сала, которым я закусывал, устроившись теперь на раскладном стуле у столика из двух досок, сооружённого года три назад на этой небольшой открытой верандочке нашим сыном по просьбе Наташи. Ей нравилось здесь по вечерам работать, разложив свои бумаги. Сейчас на этих досках стоял недопитый шкалик водки, рюмка, блюдце с кусочками сала и кусками хлеба да тюбик с горчицей.

Вспомнив о жене, я глубоко вздохнул и, чтобы оправдаться перед Асей за ещё одну (уже пятую за этот вечер) на треть наполненную рюмку, произнёс:

– Вирус любви, если это, конечно, настоящая любовь, Асенька, почти не излечим. И лекарство от любви – только другая любовь… Но как может прийти другая, если в сердце сидит заноза любви прежней. И очень жаль, Ася, что любовь не может победить смерть… И пока только одному человеку это удалось – Иисусу из Назарета…

Ася продолжала внимательно слушать, и как будто соглашалась со всем, что я говорю, каждый раз поворачивая в мою сторону голову, когда я произносил её имя. Словно спрашивая: «Ну, что ты мне ещё собираешься дать?» Или: «Что тебе от меня нужно? Чем я могу тебе помочь?»

«Да ни чем, Асенька. Каждый из своей трясины выбирается сам. Причём вытягивает себя собственными руками за свои же волосы, как барон Мюнхгаузен…»

Я заметил, что чем больше становилась доза выпитого, тем более философичным, более фривольным и в то же время более безалаберным становился наш диалог, протекающий, впрочем, посредством монолога.

– Вот тебе, Асенька, понравилась та дама из Таллина, гостившая у нас в последнюю неделю лета со своим неразговорчивым восемнадцатилетним сыном? Имя у неё ещё такое необычное – Грета. И кормила она тебя, да и меня тоже, так вкусно. А для тебя даже кашку специально варила. Мне она тоже понравилась. Да и я ей, судя по всему, оказался не безразличен. Она сама мне об этом говорила, не сомневайся, – заверил я Асю. – Я даже подумал, что вновь смогу ожить. Но, как поётся в одной незатейливой песенке, с верным, впрочем, текстом: «Каждый должен об этом знать. Так устроена жизнь. Если хочешь что-нибудь потерять – привяжись…» Вот привязываться-то, дать себе надежду на что-то я и боюсь. Да и ошибиться боюсь. Поэтому лучший вариант – это никого не любить, чтобы не попасть в капкан, из которого, ох как трудно потом будет выбраться. Однако живому человеку таковое, увы, вряд ли возможно. И даже не взаимная любовь всё-таки более предпочтительна, чем, скажем, полное отсутствие оной. Или разочарование, когда человек искренне удивляется: «И я её любил?! За что?! Что в ней было такого необычного, непохожего на других?» И получается, что это просто фантомы. Домысленные, приукрашенные собственным воображением люди. Миражи воображения, одним словом. И если сейчас наши отношения с Гретой, вдруг вспыхнувшие, как бенгальский огонь, увы, такой скоротечный, после отъезда её сына, здесь на даче, на природе, чем-то напоминали отношения мужчины и женщины из чудесной новеллы Юрия Казакова «Двое в декабре». Правда, там мужчина, скорее всего, всё-таки не любил свою подругу. И на даче им было хорошо, а на вокзале в городе они расстаются без сожаления с его стороны, как чужие. То у нас все, пожалуй, немного иначе. Я, кажется, увлёкся этой женщиной бальзаковского возраста. Может быть, потому, что старше её на целых двадцать лет? На целую жизнь фактически… А она там, в своём Таллине, сейчас, наверное, и не вспоминает обо мне и о том, что между нами промелькнуло, словно летняя гроза… Или как поётся всё в той же песенке «Розовый слон»: «И как только поверишь ты в благодать. Всё разрушит удар судьбы. Если хочешь что-нибудь потерять – полюби…» Ну что ж, Асенька, «чем безнадёжнее, тем даже как-то лучше», как говаривал мудрый Иосиф, он же Бродский. Гораздо хуже было бы, если бы наши отношения напоминали отношения парня и девушки из рассказа Хемингуэя «Что-то кончилось». Когда всё становится безразличным, а бывшая любовь куда-то исчезает. Да, вот такие пироги, собакашка – замарашка…

Мой телефон загудел, давая понять, что получена эсэмэска.

Его маленький экранчик засветился, когда я нажал нужную кнопку, и в этом светлом, не более спичечного коробка, пространстве я прочёл послание от Греты: «Скучаю. Жду в Таллине. Ты лучше всех».

– Ну, Асенька, по такому случаю можно врезать ещё рюмашку, – прочитав сообщение, оживился я. – Как говорится: «По последней, и – по бабам». А мы с тобой по последней, и – на боковую. Тем более что солнце уже от нас ушло и становится прохладно.

Ася встала с пола и потянулась к моей руке. Я дал ей нюхнуть содержимое рюмки.

Втянув воздух, она громко фыркнула, замотала головой и обиженно отвернулась.

– Ну-ну, не сердись, – сказал я примирительно. – На вот, сальца скушай, – кинул я ей кусочек, который она подхватила на лету, тут же проглотив и глядя на меня просительно. Ася, ну имей совесть, – укорил я собаку, – нельзя же всё время есть. Ты вот лучше послушай. Тесть мой, Григорий Петрович, во время войны был разведчиком. И мне всегда говорил: «Если пьёшь, зятёк, то пей нечётное количество рюмок, – их так в разведшколе учили, – не захмелеешь сильно». Так что я сейчас выпью седьмую, седьмую кажется, и пойду мыть посуду. Да и стемнеет уж скоро. – Выпив рюмку и отдав Асе остатки сала, заел выпитое хлебом. – Чай уж пить не стану. Пива напился. Тебя, как породистую лайку, в дом не приглашаю. Тем более что выпить ты со мной не можешь. Да и не надо тебе это. Ничего хорошего в этом нет. Как там, у Ивана Алексеевича: «Затоплю я камин. Стану пить. Хорошо бы собаку купить…» Как видишь, Асенька, и Бунин не мог переносить одиночества. Да и у другого писателя, нашего земляка, который, кстати, жил здесь в этом посёлке, в рассказе «Что передать вороне?», написанном здесь же, тоже сказано об одиночестве: «Господи, поверь в нас: мы одиноки». А у Николая Рубцова, очень хорошего, кстати, поэта, об этом и вообще открытым текстом сказано: «Как страшно быть на свете одиноким». Ну, ладно, Ася, пойду в дом. Холодно уж… Да, не может, не должен человек быть один. Человеку нужен только человек, прав был мой давнишний случайный знакомец. Так что затоплю, Ася, печку, – продолжал я стоять на крыльце, – поскольку камина у меня нет. Но зато и собаку покупать не надо – ты рядом. Постараюсь уснуть. И, может быть, мне приснится хороший сон: минувшее. Весёлое лето и близкие, дорогие люди рядом. А пить, Асенька, больше не буду, хоть и осталось там чуть-чуть. Не лучше от этого становится, а муторнее как-то. Прав Парацельс: «Всё лекарство и всё яд. Мера всему цена».