Владимир Максимов - Живая душа

Муся прожила вместе с нами почти двадцать лет. Это очень длинная кошачья жизнь. Да и в жизни человека это немалый срок. Сколько событий, хороших и не очень, произошло за это время…

А Бася, которую вскоре после смерти Муси Дима принёс в дом, чтобы заполнить образовавшуюся, ощущаемую после Муси пустоту, а заодно и пристроить ещё одного бездомного, выброшенного на улицу, котёнка, не прожила и двух месяцев. Умерев от какой-то тяжёлой кошачьей болезни в январе, ставшего через три месяца чёрным для нас, 2009 года.

Помню, как в полузаброшенном скверике, рядом с нашим домом, мы рыли в мёрзлой земле для Баси, лежащей теперь в красивой цветной коробке из-под обуви, ямку рядом с тем местом, где прошлогодней весной похоронили Мусю.

Земля плохо поддавалась. От ударов ломом звенела. И мы часто отдыхали. В одном из перерывов договорившись, что больше никого брать не будем. Слишком уж горько терять своих любимцев, к которым прикипел душой.

Ещё помню, что даже в рабочих перчатках, от частых ударов ломом по промёрзшей земле, на руках стали вздуваться волдыри. И помню, что мне была приятна эта физическая боль образовавшихся мозолей, потому что она хоть немного утишала боль душевную.

– Теперь она в мире детства навсегда, – сказал Дима, когда мы зарыли Басю.

А через несколько месяцев после Баси в апреле ушла из этого мира Наташа.

И боль от этой потери утишить было уже нечем. Ничего не помогало. Не лекарства, не водка. И самое печальное, что я не мог писать, сидя иногда по полдня перед чистым листом бумаги, на котором не мог написать ни одной фразы… Горечь утраты заглушала всё.

– Ну ладно, я пошёл, – сказал Дима, поднимаясь из-за стола. – Ты покорми её, отец, чем-нибудь днём. Надо же ей откуда-то калории брать для собственного сугреву в такую-то холодищу.

– Покормлю, не беспокойся. Ступай с Богом.

Когда он ушёл, а я стал убирать со стола посуду, мне почему-то вспомнилось, как совсем недавно, прибираясь, я случайно обнаружил в ящике стола давно забытую мною общую тетрадь в синей коленкоровой обложке. Это было что-то вроде дневника, который я давно уже, лет двадцать, не веду. Открыв тетрадь, прочёл некоторые записи, относящиеся ко времени рождения Димы и первых месяцев его жизни… Сколько же радости, удивления и в то же время тревоги за него было в этих записях… Теперь эта тревога переместилась от меня к нему. И если он заставал меня, например, в глубокой задумчивости, то старался как-то развеселись, пересказывая смешные или нелепые, по его мнению, новости, выловленные им в Интернете. А если я надолго затихал, то он заходил в комнату и спрашивал: «У тебя всё в порядке?»

Наткнулся я и на запись, теперь уже тридцатилетней давности, о том, как Наташа просила меня постричь двухмесячному Диме, крепко уснувшему у её груди, «ноготки».

– А то я боюсь, – словно извиняясь, сказала она.

Я так отчётливо вспомнил всю эту картину!

Яркий солнечный день на исходе февраля. Лёгкая позёмка за окном. Просторная комната в трёхкомнатной квартире моих родителей в Ангарске, где мы тогда жили за неимением собственного жилья. Наташа такая соблазнительная, с налившейся грудью. И спящий у неё на руках, такой смешной, с капелькой грудного молока в уголке рта, Дима. Димыч, Димуська, Митюша…

– Ты что тут притих? – услышал я голос уже теперешнего Дмитрия, стоящегося в дверном проёме «кабинета», маленькой комнатки с книгами и бывшим Наташиным письменным столом, за которым она писала и свой университетский диплом, и свою кандидатскую диссертацию, когда мы ещё не поженились. И за которым в основном работал я

– Да так, читаю кое-что из своих давних записей, – ответил я, отчего-то смутившись и не сказав ему, что читал о нём и о начале нашей семейной жизни.

«Может быть, всё-таки прав Энштейн?.. Скорее всего прав в том, что непостижимое Время не постоянно, что оно может расширяться и сужаться. А более Энштейна, пожалуй, правы были апостолы и пророки, утверждавшие, что: «Вечность – это лишь отсутствие Времени. И что настанут времена, когда не будет Времени».

Вот и в этот миг время как будто вдруг закольцевалось, сомкнувшись в одной точке, где нашему сыну одновременно и два месяца и тридцать лет. Нет только третьего действующего лица – Наташи. И этот временной разрыв заполнить нечем.

Отныне утренний ритуал кормления Мышки, как мы стали называть бездомную кошку, стал традиционным. А она действительно чем-то напоминала юркую мышку. То ли серым своим окрасом, то ли пушистостью мягкой шерстки, то ли небольшими своими размерами. Будто она так до конца и не выросла из котёнка во взрослую кошку…

Я что-то собирал для неё в полиэтиленовую с невысокими краями плошку из-под мёда а Дима перед завтраком относил еду на крышу.

Через несколько дней Мышка перестала убегать в своё укрытие, когда Дмитрий забирался на крышу. Теперь она сидела и ждала, пока он подойдёт к ней по своей проторенной тропинке.

А ещё через несколько дней, как только громко хлопала железная дверь нашего подъезда, она настороженно смотрела с края крыши в направлении звука, и видно было по её радостным нетерпеливым движениям, что она узнаёт Дмитрия, появившегося на улице. И как только он взбирался на крышу, кошка, радостно задрав пушистый хвост, бежала по направлению к нему по глубокой снежной борозде, из которой была видна только её спина и торчащий кверху хвост. На середине «взлётной полосы» они обычно встречались.

Там Дмитрий вытоптал в снегу что-то вроде небольшого круга. Это теперь и была столовая Мышки.

Пока не начался рождественский пост, Дима относил ей то сосиску, то кусочки колбаски с сыром, то варёное яйцо – то есть всё то, что было у нас на завтрак. Вечером он мог вынести ей кусочек куриного мяса, освобождённого от костей и кожицы…

Днём, когда становилось теплее, я иногда выносил ей подогретое молоко. Ставил всё в той же плошке в вытоптанном в снегу углублении и тут же уходил, потому что ко мне Мышка относилась всё-таки настороженно, держась на определённом, безопасном для неё расстоянии, с недоверием поглядывая в мою сторону.

Вернувшись домой, я какое-то время стоял у окна и наблюдал, как кошка жадно лакает молоко…

Когда Мышка отходила от плошки, я снова выходил на улицу, поднимался на крышу и забирал посудину, чтобы вымыть её для следующей кошачьей трапезы. Иногда молоко на дне плошки успевало стать тонким белым ледком.

Незадолго до Нового года, однажды утром подойдя к окну, я заметил, как Мышка неуклюже выбралась наружу из своего укрытия, а, увидев Диму, вышедшего из подъезда покормить её, не побежала, как обычно, к середине крыши навстречу ему, а сделала только несколько неуверенных, и видно было, что трудно ей дававшихся, шагов. Усы у неё обмёрзли. Шерстка не лоснилась, как прежде, а топорщилась и тоже была покрыта инеем. Хвост был безнадёжно опущен.