Владимир Максимов - Живая душа

– Ты чё, сдурел? – свесил голову со своей полки Юрка. – А, впрочем, вот так замри на минутку, в верхнем положении, я по твоей спине, как по ступеньке, и спущусь.

– Спускайся, дрыхун! – Я пружинисто встал. – А то и не заметишь как Японское море пройдём.

Юрка ловко спрыгнул со своей кровати и, протиснувшись в проходе, где вдвоём нам было тесновато, подошёл к иллюминатору.

– Пойдем умываться, – вновь взял я инициативу в свои руки. – Через полчаса завтрак. Так что ещё успеем с палубы обозреть морской простор!

На палубе, куда мы с Юркой вышли после умывания, свежие и причёсанные, по пояс голый, с двумя двухпудовыми гирями изощрялся боцман.

Все упражнения производились им без видимых усилий, как говорят – играючи, будто он совсем не чувствовал тяжести металла. Порой даже казалось, что, может быть, это не настоящие, а бутафорские гири? Рельефные мышцы боцмана под кожей, покрытой ровным загаром, играли и, чувствовалось, что ему самому вся эта железная игра в радость.

– Во, бычара! – восхитился Юрка вполголоса. – Глянь, какие банки накачал! Такой и якорную цепь вместе с якорем без лебёдки вытянет. Не мешало бы и нам с ним подзаняться спортом, а то за полгода, без достаточной мышечной нагрузки мы тут разжиреем как каплуны.

Завтрак состоял из кофе, белого хлеба со сливочным маслом, двумя варёными яйцами.

– Доброе утро! – услышали мы бодрый голос радиста по судовому радио. – Сегодня – первое октября, вторник. Наше судно находится (он передал координаты). Идём к Сангарскому проливу, разделяющему два самых крупных острова Японии: Хонсю и Хоккайдо, откуда, миновав пролив, «Учёный» выйдет в Тихий океан… Завтра, примерно к четырнадцати часам Владивостокского времени, вы сможете увидеть первый, самый западный остров Японии – Осиба… А сейчас, по заявке пожелавшего остаться неизвестным члена экипажа передаем песню по случаю дня рождения нашей прекрасной буфетчицы Зиночки.

Я заметил, как у Зины, разносящей приборы, радостно заискрились глаза и она бросила быстрый взгляд на боцмана, неспешно намазывающего маслом хлеб.

В приемнике вначале послышался какой-то отдаленный шум, затем зазвучала музыка и вступивший в неё голос певицы Марии Пахоменко запел: «Постарею, поседею, как земля зимой. Я тобой переболею, ненаглядный мой!..»

Поставив на стол чашки, Зина быстро вышла в камбуз, плотно закрыв за собой дверь. Но даже толстое железо переборки, разделяющее камбуз и кают-компанию, не смогло скрыть от притихшей вдруг команды раздавшиеся оттуда глухие, безутешные рыдания.

На следующий день, после обеда, когда мы с Юркой от вынужденного безделья загорали на верхней палубе, старпом, вышедший туда с секстантом для определения местоположения судна, показал нам в бинокль едва различимый, не то из-за какой-то дымки, не то из-за марева, колышущегося над водой, крошечный островок, еле заметным пупком выпирающий из глади моря.

– Смотрите, студенты, – это уже Япония, – почему-то самодовольно, словно сам только что воздвиг этот остров, произнёс он. – Ночью будем в Сангарском проливе.

Передавая друг другу бинокль мы смотрели на частицу другой, неведомой нам, загадочной страны, и я вначале испытал недоумение, а потом и лёгкое разочарование. «Вот эта буроватая земля, похожая на далёкий, не больше перевёрнутой чайной чашки курган в степи – и есть Япония? Но ведь там же все должно быть по-другому, не так, как у нас?! Как-то слишком всё обыденно и просто».

Всё послеобеденное время потом, да самых сумерек, мы с Юркой пристально следили за островом, который медленно вырастал из воды, увеличиваясь в размерах. А к вечеру стал уже не перевёрнутой чайной чашкой, а перевёрнутым вверх дном горшком, видимым и невооружённым глазом. Но разобрать на нём что-либо, – даже в морской бинокль с пятнадцатикратным увеличением, – кроме теперь уже красноватой земли, мы не могли. Никаких тебе разноцветных, игрушечно-декоративных маленьких, аккуратных домиков с загнутыми вверх концами крыш, ни прекрасных дорог, стрелою устремляющихся вдаль, ничего… Дремлющая, забытая всеми, невзрачная земля…

Среди ночи я проснулся от разноголосья толпы и громких выкриков на незнакомом языке. В незашторенный иллюминатор проникал яркий электрический свет.

Юрка уже тоже не спал, и мы быстро оделись в разных концах каюты, а выйдя на палубу, обнаружили там почти всю команду. Казалось, что судно движется не по морю, а по широкому, хорошо освещённому проспекту. С левого и правого борта рядами, уходящими вдаль, стояли на приколе небольшие рыбацкие судёнышки, с бортов которых мощные лампы освещали воду. Некоторые, ещё не нашедшие своего места шхуны сновали по проливу, возникая неожиданно тёмным силуэтом перед самым нашим носом. Отчего судно шло на самых малых оборотах. Во всю Ивановскую, а точнее – во всю Сангарскую шёл лов сайры!

На всех японских рыбаках, снующих по Сангарскому проливу невдалеке от нас, были поверх непромокаемой робы одеты яркой расцветки – красные, жёлтые со светящимися люминесцентными полосками – спасательные жилеты. Рыбаки белозубо улыбались, восхищённо смотрели на высокую, задумчиво стоящую у борта Зину. Что-то кричали, приветливо махали руками, кивали головами.

От этих улыбок, весёлых голосов, яркого света в душе начинало вызревать ощущение неведомого и нечаянно подаренного праздника.

– Ишь, вырядились в спасжилеты, – недовольно пробурчал старпом, стоящий рядом с нами. – Это они ведь специально нам под нос своё старьё суют. Если заденем – они страховку приличную получат… За наш счёт. Мы поэтому теперь и лоцмана ихнего для прохождения пролива берем. Чтобы он, в случае чего, подтвердил, что мы в столкновении не виноваты. Вон он, в рубке, рядом с капитаном стоит, – кивнул старпом наверх и закончил: – Смотри ты, ну прямо как солнышко весь в улыбке расплылся…

– А Зинка-то, гляди, прям картинка, – через некоторое время продолжил старпом. – И вырядилась-то как! Киноактриса – ни дать ни взять. Это она специально, чтобы боцмана позлить. Какие-то у них странные давние и непонятные отношения, – задумчиво проговорил он и тут же в полную силу легких заорал: – Ну, куда, куда вот он лезет на своей скорлупке, разломим ведь пополам

Судно чудом избежало столкновения с маленькой юркой шхуной. Я взглянул наверх. Лоцман на мостике уже не улыбался, впрочем, как и наш капитан… Судно по-прежнему осторожно, словно на ощупь, продолжало двигаться по «широкому проспекту» Сангарского пролива…

Я перевёл взгляд на Зину и убедился, что с того момента, когда на палубе появился боцман, она действительно как будто расцвела. Загадочная улыбка не сходила с её губ. Ветерок шевелил её волосы. И, несмотря на свой немыслимый наряд, она была действительно необычайно хороша. Что-то таинственное, необычное, непостижимое угадывалось в ней. Наверное, так выглядела Клеопатра во время своего триумфа въезжающая в Рим.