Чингиз Айтматов - На солнечной стороне [Сборник рассказов советских и болгарских писателей]

Старик говорил, что это относится и к морякам. Много разных работ в разных землях испробовали они, и каждая работа приносила доход, позволяющий прокормиться, но главной оставалась та еда, которая готовилась дома, самой лучшей была именно она. И просил сына не уходить в море:

— Пока можешь, держись за сушу. Держись, сынок, и только в крайнем случае уходи в море. Море помогает только тогда, когда суша выбрасывает человека. Иначе и оно губит и выбрасывает человека…

В глубине души старику хотелось, чтобы его сын вкусил плодов других меридианов. Так или иначе, но их род уже достиг края суши. Многие парни из дока уже ушли в плавание, из сухого дока не трудно перейти в мокрый, не имеющий конца-края, они и без того работали на корабельных палубах с пилами и щетками в руках, нужно было только оставить инструменты, а палубам — поплыть по волнам. Парни часто отправлялись в путь на этих палубах. Сын старика тоже собирался выбрать палубу получше, маршрут поинтереснее, но все колебался и медлил, пока в один прекрасный день не понял, что выбор уже сделан, что маршрут уже определен.

Ему предстояло плавание по суше, по книгам и еще по каким-то ориентирам, указанным другими.

Он никогда не думал о том, что мог бы вести других за собой, никогда не считал себя чем-то выше других. Он знал, что создан для работы и только для работы, но прежде чем взяться как следует за нее, он нередко смотрел дома в зеркало на свое лицо, словно хотел определить, не написано ли на нем чего-то значительного: волевых складок возле губ или каких-нибудь других признаков мудрости… Он даже обмерил свой лоб. Умные или талантливые люди обладают высоким лбом, а его лоб не был ни высоким, ни низким, таким же, как и у его отца. Теперь он гадал, почему в комитете решили, что он создан для того, чтобы учить и вести за собой таких же, как и он сам.

Сначала ему было жаль и сухого дока, и своей молодости. Были часы и дни, когда он вертелся, как на токарном станке; он словно слышал, как свистят стружки, видел, как они, снятые с него самого, кружатся перед глазами, как делается все тоньше и совершеннее его существо; он терпел, стиснув зубы, глядя на эти горячие спирали, на то, как они отливают стальной синевой. В такие моменты он допускал, что он сам приобретает такой цвет. И надеялся, что природа нашла для него уже свою более чистую, более точную форму.

Но в редкие дни, в редкие часы отдыха он шел на берег моря, к причалам, и ему еще милее становились дали, утраченные, несбывшиеся, не ставшие для него судьбой. Он видел паровые суда в клубах черного дыма, дизельные корабли и белые теплоходы, словно сделанные специально для молодых женщин и девушек в нарядных платьях, для безоблачной радости путешествий.

А потом он перестал думать обо всем этом. Да ему и некогда было думать. Теперь он работал в центре города, в пятиэтажном здании комитета, работал с комсомольцами. Ему казалось странным, что для этой работы выбрали именно его, а еще более странным то, что он с работой справлялся. Эта работа напоминала порой работу в доке, ему тоже приходилось очищать ржавчину, готовить суда для новых рейдов…

Порой к нему заходили ребята с судов. И тогда он снова видел перед собой морские дали. Ребятам предстоял новый рейс. И от него во многом зависело, каким он будет. И снова он удивлялся, что справляется со своей работой.

А дела дома шли по-старому. Колодец опять высыхал в жаркие месяцы. И так как в их квартале все еще не было водоразборных колонок, однажды он спустился в колодец по скользким камням, ступил на песчаное дно. И увидел, как с камней последнего ряда кладки медленно капают редкие драгоценные капли, эти водяные топазы, крупные жемчуга, необычайно красивые, но слишком скупые, не способные утолить жажду двух мужчин. Камни были зелеными, песок желтым, глина на самом дне колодца черной, с кругами, оставленными ведром. Этих круглых ран было много — ведро много раз стукалось о глину, чтобы пробить ее и добраться до более глубокой воды.

А над колодцем сияло небо, отсюда оно казалось тоже круглым, сухим, маленьким, блестящим, похожим на перевернутое цинковое ведро. В этом ведре плавало и белое облачко — голова старика-отца. Они прекрасно понимали друг друга с этим облачком — оно на несколько минут исчезло, а потом на веревке с неба в колодец спустилась кирка. Опускаясь, она со звоном ударялась о старые камни цилиндрической кладки, осыпая мужчину в колодце кусочками покрытого плесенью гранита. Потому что у облачка были слабые глаза, и оно не видело, что происходит внизу.

Наконец кирка вонзилась в глину, погрузилась в нее. Наверху осталась только половина стальной части, которая подрагивала, словно сама собиралась копать, пробираясь к более глубокой воде. А молодого мужчину она похлопала ручкой по плечу, словно хотела сообщить ему, что он родился удачливым. Удачливый, прежде чем начать копать, еще раз посмотрел на испещренное кругами дно. И заметил только сейчас, что эти круги наполнены золотым песком, словно кто-то годами промывал здесь золото, отливал золотые обручи. Молодой мужчина долго работал в колодезном трюме, а облачко над ним кричало, что глина не пропускает воду, а он возражал, что если и не пропускает, то по крайней мере глину можно выбрать.

Так дно отвечало небу, и колодец наполнялся сочным молодым голосом. А на следующий день глубокое углубление в глине наполнилось чистой прохладной водой. Старик расчувствовался, про себя благодаря судьбу за то, что дала ему такого толкового сына, за то, что нашлось кому выучить его и вывести в люди, ведь он сам по простоте и темноте своей не смог бы этого сделать.

А через день уже весь квартал знал, что во дворе у двух одиноких мужчин на дне колодца обнаружили глубинную водяную жилу. Все соседи стали ходить к ним за водой; и старухи, и молодые женщины, и юные девушки, и, конечно, мужчины. А однажды пришла сюда хорошенькая опрятная девушка, да и осталась здесь. Звали ее Марией.

Дело с найденной водяной жилой закончилось необычно — весь квартал остался без водоразборных колонок. Строительство водопровода отложили на годы, и порой молодой мужчина спрашивал себя, доброе ли дело сделал он, найдя воду, или злое. Хоть люди и пили его воду, многие уже утверждали, что сделанное им принесло только вред. Теперь во всех дворах стояли огромные глиняные кувшины со свежей водой, они вполне заменяли водопровод. Но за водой приходилось ходить, долго вертеть ворот вместо того, чтобы за секунду повернуть ручку крана. Квартал и в самом деле чувствовал себя обездоленным, в других кварталах жилось полегче.

Он от многих слышал укоры, но чаще всего — от Марии. И очень сложно все было, и очень просто: вроде и неприятностей немало, а все же жить приятно, да и вода сладкой казалась. Видимо, это было оттого, что текли лучшие годы его жизни. Вскоре забот еще прибавилось, ночи стали бессонными — из-за плача первенца.