Чингиз Айтматов - На солнечной стороне [Сборник рассказов советских и болгарских писателей]

— Бабушка, ты это о ком — о Гитлере или о нашем бригадире?

— Ишь ты, мутруки [4] Мутруки — ослик. упрямый! Ты мне свои шуточки брось, слышишь?

— Встаю, бабуля, встаю. Объясни только, о ком речь? — отвечал я и стал одеваться.

— О ком, о ком — о Хазаруле! Уродина, ни стыда, ни совести. Слыхано ли — этакое предательство, да еще в голодуху?!

— Так ты… о дереве? — От изумления у меня еле ворочался язык.

— О дереве, о дереве!

— О яблоне?! — Я все еще не верил своим ушам.

— Разве яблоня без яблок это яблоня? — вопросом на вопрос отвечала бабушка и тотчас сама решила: — Нет, она больше не дерево, а дрова.

— Ладно, чего от меня-то надо? Срубить ее, что ли?

— Ну, зачем так уж сразу — срубить. Сперва припугнем ее, дуру, а не испугается — срубим. Чего с ней цацкаться?

Бабушка объяснила мне, как я должен запугать Хазарулу, прислонила топор к моему изголовью и направилась к двери.

— Думаешь, она меня послушает? — усмехнулся я.

— Если осталась у нее хоть капля ума, — сказала бабушка, — послушает.

— А ты сама куда? — спросил я.

— Нет, вы должны говорить наедине. Ты и Хазарула, — пояснила бабушка уже в дверях и удалилась.

Я встал. С топором на плече поднялся на марани и остановился лицом к лицу с Хазарулой. Набухшие влагой почки ее готовы были лопнуть. «Интересно, — подумал я, — дерево и в самом деле слышит человека?» И улыбнулся.

Потом схватил топор и с силой занес его над стволом. Раз! В последний миг я удержал топор на весу и лишь слегка коснулся им корня яблони.

— Рубить или не рубить? — спросил я вслух. — Срубить или не срубить? Срубить или не срубить?!.

И задумался.

Наконец, после долгих раздумий, я махнул рукой и заговорил, да так громогласно, что меня услыхала не только Хазарула, но и камень, накрывший зарытый в землю квеври — огромный кувшин с вином.

— Черт с тобой — сказал я, — обожду еще год. Но если и тогда не дашь плодов, пеняй на себя. Срублю под корень!

Короче, я выполнил в точности бабушкин наказ. А Хазарула? Она стояла невозмутимая, даже веткой не повела и только тянулась всем телом вверх, стараясь согреться в лучах восходящего солнца.

Я снова готов был смеяться — теперь уже не над бабушкой, а над собой. С маху всадив топор в чурбан, валявшийся под яблоней, я вернулся назад, в оду [5] Ода — дом на высоких сваях. .

— Ну, как? — спросила бабушка.

— «Как»… Напугал ее до смерти. Разве не видишь, вся трясется, бедняга! — отвечал я с важностью и заставил бабушку взглянуть на Хазарулу.

Тут уж я засмеялся в голос — Хазарула и впрямь дрожала всем телом!

Подул восточный ветер.

В горы скорым шагом поднималась весна. Она выглянула из-за губазаузской рощи и вошла к нам во двор — босая, как распутная девка; подняла подол своего платья, прошлась по свежей зеленой траве и свела с ума всех и вся: скот, птицу, растения. Жизнь вокруг забила ключом.

Распустился миндаль; расцвели алыча, слива, яблони «нацара»; зацвел розовым цветом персик; расцвела дуля… А Хазарула, казалось, только встала спросонок — моргает, потягивается, и ни единой живой душе неизвестно, чего от нее ждать.

Но вот бабушка вновь разбудила меня на рассвете и показала на Хазарулу:

— Глянь-ка, нена!

Величавая стояла Хазарула в бледно-розовом одеянье, распахнутом на груди, как это делают старухи, умаявшиеся после долгих трудов, — стояла и улыбалась, ехидно поглядывая в нашу сторону.

— Ну, что я тебе говорила! — торжествовала бабушка.

Расцвела Хазарула — но как расцвела! Отовсюду слетались к ней пчелы — и какими роями! Завязались на ветках плоды — сколько их было, не счесть! Потом, созревая, они налились — да еще как налились! Хазарула на целый год завалила нас и наших соседей яблоками — свежими и сушеными, вареньем и повидлом. Скотина, небось, набила себе оскомину, вечно жуя плоды Хазарулы. Помню, я что ни день относил полную, с верхом, корзину яблок корове Теофана Душадзе.

— Хватит, бичо [6] Бичо — парень. , оставь эту корову в покое! — разгневался как-то Теофан при виде моих чрезвычайных забот. — Скоро она будет доиться яблочным компотом!

— Что ты наделала, Хазарула? Как умудрилась свести с ума всю деревню? — спросил я дерево в канун наступления зимы, сбивая длиннющей палкой с самой верхушки последнее яблоко, исклеванное дроздами.

— Раз уж ты дерево плодовое, да еще яблоня — только так и надо поступать! — отвечала Хазарула, скрипя старческими своими суставами.

Следующий год запомнился нам надолго: Хазарула больше не стала плодоносить. Сколько я ни пугал ее, как ни грозился, ни молил — баста! Иссякла хазарульность Хазарулы.

Год спустя, когда мы черпали из квеври вино, бабушка вдруг взглянула на небо, потом на Хазарулу и, покачав головой, сказала мне, словно какому-то чужаку:

— Быть сегодня снегу, а мы остались без дров. — В голосе ее слышалось раздражение. — Совсем пропадем от холода. Надо срубить Хазарулу!

— Подождем еще годик, бабуля, тогда и срубим, — взмолился я. — А ну как я снова ее напугаю…

— Да пойми ты, нена, это конец. Ее, как и меня, стуруху, ничем не испугаешь.

— Нет, — заявил я, — не могу я срубить ее!

— Как так не можешь?! — вспылила бабушка. — Тебе, видно, что мои слова, что собачий лай — все едино!

Я уперся было:

— Да нет же, бабушка! Нет… Просто не могу срубить ее.

— Почему? — удивилась бабушка.

— О женщина, не ты ли уговорила меня: дерево, мол, все слышит?!

— Полно, нена, на старости лет чего не сболтнешь. А ты и уши развесил. Человек человека, бывает, не слышит, куда там дереву… Я тогда пошутила, внучек, и в мыслях не держала, что ты мне поверишь.

— Нет, — настаивал я, — не могу! По-моему, дерево не только слышит, но и видит. Погляди, как оно отворачивается от нас.

— Диду, диду [7] Диду — междометие, означающее крайнюю степень изумления. ! Что слышат мои уши, лучше бы им оглохнуть! — запричитала бабушка и в сердцах шлепнула себя ладонью по щеке. — Э-э, да какой с тебя спрос. Я тебе, дурню, мозги запорошила, мне на тебя и управу искать. Эй, соседи! Люди добрые, сюда, сюда! Сажайте всем миром на цепь взбесившегося мальчишку! О горе, долго ему не жить! — она взывала теперь ко всей деревне.

— Эй, вдова Каландадзе! Чего ты хочешь от этого мальчика? За что собираешься господу богу подкинуть его душу? — откликнулся на ее вопли шагавший куда-то по проселку меж плетнями Анания Салуквадзе и завернул к нам во двор.

— Как это чего хочу, батоно [8] Батоно — вежливое обращение к мужчине, старшему; буквально — господин, сударь. Анания?! Сам посуди, заставила я в позапрошлом году родного внука напугать эту бесплодную Хазарулу. А теперь вот прошу, сруби ее, умоляю по-всякому. Так он, видишь ли, не желает. И знаешь, почему? Дерево, мол, все видит и слышит… Черт знает что! — в сердцах объявила бабушка и протянула гостю стакан, наполненный чистым, прозрачным вином «адеса» [9] «Адеса» — сорт винограда. .