Джордж Сондерс - Десятое декабря [сборник]

– Мы отправим факс в Олбани, Олбани отправит нам, – сказал Верлен.

– Давай, давай, поскорее, – сказал Абнести, и они вышли, оставив меня одного в Головогруди.

Это было грустно. Мне стало грустно, мною овладело пораженческое настроение при мысли, что скоро они вернутся, упокорномилят ТМменя, и я скажу «Подтверждаю», согласно улыбаясь так, как улыбаются люди на Покорномилии ТМ, а потом в Рейчел потечет Жутковерть ТМ, а я начну быстро, механически (как говорят люди на Вербалисте ТМ/ПравдоСлове ТМ/ЛегкоТоке ТМ) описывать то, что будет в это время делать с собой Рейчел.

Типа все, что мне требовалось сделать, чтобы снова стать убийцей, это сидеть и ждать.

Трудно было проглотить такую пилюлю после моей работы с миссис Лейси.

– Насилие закончилось, больше никакой ярости, – заставляла она меня повторять снова и снова.

И потом заставила меня сделать Подробную Ретроспективу роковой для меня ночи.

Мне было девятнадцать. Майку Аппелу – семнадцать. Мы оба поднажрались. Он всю ночь капал мне на мозги. Он меньше, младше, менее популярный. Потом мы оказались перед Фриззи, катались по земле. Он был ловкий. Злой как собака. Я проигрывал. Я не верил своим глазам. Я был крупнее, старше и при этом проигрывал? Вокруг нас стояли в основном все те, кого мы знали. Потом он уложил меня на спину. Кто-то рассмеялся. Кто-то сказал: «Черт, бедняга Джефф». Я увидел рядом кирпич. Я его схватил и отполировал им Майку голову. А потом запрыгнул на него.

Майк прогнулся. То есть, лежа на спине с окровавленной башкой, он прогнулся, посмотрев на меня определенным взглядом типа: Парень, брось, мы же это не всерьез, правда?

Но мы были настроены серьезно.

Я был настроен серьезно.

Я даже не знаю, почему это сделал.

Это было как если бы я, пьющий, еще мальчишка, и уже почти проигрывавший, получил лактаж типа ВспышкаГнева или как-то так.

ЯростьМигом.

ЖизнеГубитель.

– Эй, ребята, привет! – сказала Рейчел. – Что у нас сегодня?

Я видел ее хрупкую голову, неповрежденное лицо, одна рука поднимает другую, чтобы почесать щеку, ноги нервно подергиваются, красивая юбка тоже, онемевшие ноги скрещены ниже кромки юбки.

Скоро все это превратится в комок на полу.

Я должен подумать.

Почему они собирались отжутковертить ТМРейчел? Чтобы услышать, как я это описываю. Если бы меня здесь не было, то они не стали бы это делать. Как сделать так, чтобы меня здесь не было? Я мог бы уйти. Как я мог бы уйти? Из Головогруди был только один выход: дверь эта запиралась автоматически, а по другую сторону находился либо Барри, либо Ханс с электрической волшебной палочкой под названием ТанцеЛом ТМ. Могу ли я дождаться возвращения Абнести, оглушить его, попытаться пройти через Барри или Ханса, прорваться к Главной двери?

Есть ли в Головогруди какое-нибудь оружие? Нет. Только кружка Абнести, подаренная ему на день рождения, пара кроссовок, коробочка мятных карамелек, его пульт.

Пульт?

Вот идиот. Пульт все время должен был находиться у него на поясе. Иначе любой из нас мог угоститься тем, что найдет в Инвентарном справочнике наших МобиПаков ТМ: немного Бонвива ТМ, может, немного БлагоВрема ТМ, немного ВзбодриЕе ТМ.

Немного Жутковерти ТМ.

Господи. Это же единственный способ побега.

Хотя страшновато.

И тут в Малой лаборатории № 4 Рейчел, решив, видать, что Головогрудь пуста, встала и протанцевала этакий небольшой радостный шафл, будто она этакая веселенькая курочка с фермы, которая просто вышла из дома и увидела, что парень, в которого она влюблена, идет по дороге, держа под мышкой окорок или что-то в этом роде.

С чего это она заплясала? Да без всякой причины.

Просто радовалась тому, что жива, думаю.

Времени было в обрез.

Пульт имел разборчивую маркировку.

Добрый старый Верлен.

Я воспользовался им, потом сбросил в шахту теплопровода, чтобы не передумать, потом встал типа не в силах поверить в то, что сделал.

Мой МобиПак ТМзажужжал.

Пошла Жутковерть ТМ.

Потом наступил ужас – хуже, чем я мог себе представить. Скоро я чуть не на милю сунул руку в шахту теплопровода. Потом принялся ходить по Головогруди в поисках чего-нибудь, чего-нибудь. А к концу стало совсем невмоготу: я воспользовался углом стола.

На что похожа смерть?

Короткое время твои возможности неограниченны.

Я выплыл наружу через крышу.

Парил наверху, смотрел вниз. Увидел Рогана – он рассматривал свою татуировку в зеркале. А вот Кит в трусах – отжимается с приседаниями. А вот Нед Райли, а вот Б. Тропер, а вот Нил Орли, Стефан Девитт, все убийцы, все дрянь, наверное, хотя в тот момент я смотрел на это иначе. При рождении Господь определил им вырасти в полных мудаков. Разве они сами это выбрали? Разве это была их вина, когда они появлялись из материнского чрева? Разве они, покрытые плацентной кровью, желали вырасти в убийц, в темные силы, в губителей жизней? Неужели в первое святое мгновение дыхания/осознания (когда крохотные ручки сжимались в кулачки и разжимались) их самой страстной надеждой было ввергнуть (с помощью пистолета, ножа или кирпича) в скорбь какое-нибудь невинное семейство? Нет; и все же их кривые судьбы уже тогда лежали спящими внутри них, семена, которые ждали воды и света, чтобы распустились самые жестокие, самые ядовитые цветы, эти свет/вода на самом деле являли собой потребную комбинацию нейрологической наклонности и внешней активации, которые преобразовывали их (преобразовывали нас!) в отбросы земли, убийц, пятнали окончательным, несмываемым прегрешением.

Вау, подумал я, не было ли в этом лактаже Вербалиста ТМили еще чего?

Но нет.

Это все было чисто мое.

Я зацепился, прилип к выемке в крыше, присел там, словно летучая горгулья. Я находился там, но одновременно и где-то еще. Я видел все: кучку листьев в выемке под моей прозрачной ногой; маму, бедную маму дома в Рочестере, она драит душевую кабину и пытается взбодриться, напевая себе под нос тоненьким голосом, исполненным надежды; оленя у мусорного бака, внезапно обнаружившего мое призрачное присутствие; мать Майка Эппеля, тоже в Рочестере, костлявую встревоженную фигуру в виде галочки, занимающую тонкую полоску на кровати Майка; Рейчел внизу в Малой лаборатории № 4 – звук моей смерти привлек ее к одностороннему зеркалу; Абнести и Верлена, бегущих в Головогрудь; Верлена на коленях, готовящегося начать искусственное дыхание.

Приближался вечер. Пели птицы. Мне пришло в голову сказать, что птицы разыгрывали праздничное действо, посвященное окончанию дня. Они являли себя в виде ярких, красочных нервных окончаний земли, заход солнца вызвал их активность, заполнил каждую в отдельности нектаром жизни, чтобы потом передать в мир этот нектар – из каждого клюва в форме отличительной песни каждой конкретной птицы, которая, в свою очередь, являла собой своеобразие клюва, формы горла, конфигурации грудки, химии мозга: некоторые птицы наделялись благодатью голоса, другие проклятьем; одни громко жаловались, другие восхищенно щебетали.