Людо Ондрейов - Юность разбойника

— Вот здесь и будете ужинать.

Через дверь, видимо из кухни, донесся запах жаркого. Нацко проглотил слюнки, надавил кулаком на живот, сказал:

— Я как собака голодный. На обед была картошка с уксусом да хлеб. Две миски умнешь, чуть не лопнешь, а через минуту опять есть хочется…

Лесничиха принесла нарезанный хлеб. Мальчики ждали. Потом появились три тарелки с жарким. Лесничиха усадила мальчиков за столик.

— Ешьте, — сказала она. — Только с костями осторожней, не подавитесь.

Ергушу и Штефану достались крылышки и грудка, Нацко — голова и длинная шея. Он обгрыз мясо, высосал сок и, приставив голову утки ко рту, закрякал, как селезень.

— Нянё [3] Ня́нё — так в Словакии ласкательно называют отца. в город ушли, — сказал он. — Есть будут, когда вернутся. Они больше всего любят ножки. А я больше всего люблю голову. Мозг вкусный, и от него ум растет.

Ергуш вытер губы платочком и сказал:

— Мне мама дала раз сосновой смолы: мол, от нее волосы хорошо растут. Я поел смолу, и выросли у меня вот такие волосы! — Он показал на плечи.

Штефан проглотил кусок, отдышался и добавил:

— А мне деда сказали, чтоб я ел только сухие корки от хлеба, тогда буду румяный. И я правда был красный, как рак.

Потом надолго наступило молчание. Мальчики с причмокиванием обсасывали кости. Подошел кот, стал тереться об ноги, запел, замурлыкал. Нацко прогнал его шапкой.

— Пошел! Голубей сожрал, упырь!

Мальчики наелись, подсели к печке, сытые, молчаливые. Собрались все вместе рисовать и вырезать фигурки для вертепа.

На дворе, за окошком, стояла зима, по уши закутавшись в белый пух. А на Вырубках все еще жалобно подвывал старый голодный лисовин…

Ергуш стоял у дороги, на мостках. Рано было, гудел теплый южный ветер. Небо — серо-лиловое. Деревья в саду плясали, качались с боку на бок, грозились ветками ольхам, что росли на берегу Ольховки. Снег был мокрый, он впитывался в землю и зеленоватыми струйками стекал вниз по двору.

По дороге на тоненьких длинных ножках бегали хохлатые жаворонки — от одной кучки лошадиного навоза к другой. Клевали непереваренные зернышки овса. Радовались, попискивали, потряхивали хохолками.

Вода под мостками особенно чиста. А источник ее выше дома, — там из дощечек сделали колодец. На дне колодца песок, вода намыла его горкой. Вода вечно играет, борется с песком. А потом тихонько вытекает, течет ручейком вдоль дороги, мимо лапинского сада.

Говорили, вода в источнике особенная. Пробивается она будто из глубоких глубин, через твердые каменные слои и никогда не замерзает. Поэтому и назвали ее «теплицей». Ергуш ходит по утрам к источнику с красивыми дубовыми бадейками; зачерпнет воды дополна и скорей домой.

Вот смотрит Ергуш на ручеек, думает…

Лютой зимой поднимается над ним густой белый пар. На дне, у бережков, растет ярко-зеленая тонкая травка, вода расчесывает ее, как длинные волосы. Местами стелются в канавке вероника, шпинат. Прилетают к ручейку черные дрозды — особенно в сильные морозы. Поклюют корешки растений — и улетают. Чаще всего бывает тут маленькая, с большой палец ростом, птичка; у нее короткий, загнутый кверху хвостик. Штево Фашанга говорит, это ореховка. Каждое утро, в один и тот же час, прилетает она к канавке. Головкой вертит; сюда посмотрит, туда взглянет. Там клюнет, тут клюнет, протрещит что-то и вспорхнет…

Под мостками эта птичка долго сидит. И всегда одна-одинешенька. До самого источника дойдет, а оттуда летит обратно, вдоль канавки, и скрывается неизвестно где.

Порой над «теплицей» пролетает красивая зеленоватая или голубоватая птичка с длинным клювом. Летит, чуть-чуть воды не касается. Быстро летает она, резко садится. Штево Фашанга сказал, это зимородок.

А весной в ручейке поют зеленые и рыжие лягушки. Тихонько так, хрипло. Тогда Ергуш долго не может уснуть. Любит их слушать.

Маленькая ореховка, как и каждое утро, летала над ручьем. Ергуш, чтобы не спугнуть ее, ушел во двор.

В закутке блеяла коза. Окотиться собиралась, поэтому и блеяла. Может, от радости, может, от страха.

Кролики в клетках оживились; они прыгали, царапали пол, грызли доски. Хотели вырваться на свободу.

Крольчихи топали задними лапками. Ворошили гороховую ботву, перегрызали ее зубами, укладывали по углам: готовили себе постельки. Некоторые выщипывали у себя шерсть на груди, заботливо устилали гнезда. Значит, тоже собирались котиться, значит, весна недалеко.

С дороги послышались крики. Ергуш увидел нескольких женщин с корзинками на спине — они бежали по дороге, а за ними, подскакивая, трусила тощая черная собака. Цапнула одну из женщин, юбку ей порвала. Женщина вскрикнула, бросила узелок, побежала быстрее. Собака отстала, упала, потом поднялась и снова бросилась за женщинами.

Когда-то Ергуш слышал рассказы о бешеных собаках. Если бешеная собака покусает другую, то сбесится и та. И для людей это очень опасно…

Кинулся Ергуш к сараю, запер его, чтоб Хвостик, спавший внутри, не мог выбраться. И — скорее к калитке.

Женщины вбежали во двор к Лапиным. Из бидонов, которые они несли в корзинах на спине, текло молоко, не проданное в городе. Женщины кричали, причитали. Ергуш запер за ними калитку, а сам выскочил на дорогу. Собака была уже около мостков. Остановилась, посмотрела на Ергуша налитыми кровью глазами, присела — и прыгнула. В этот миг будто вся древняя сила предков вошла в Ергуша, — он метнулся в сторону, собака промахнулась. И тут же опять набросилась; Ергуш ловко оттолкнул пса ногой. Пожалел, что нет у него ничего в руках. Ему еще не приходилось драться с бешеной собакой, и он не знал, как ему защищаться. Тогда он стал пятиться к мосту на Гать, сам не зная зачем. Действовал он не раздумывая, только все уклонялся, отскакивая от собаки, которая снова и снова бросалась на него. Пена клочьями слетала с оскаленной морды больного животного, налитые кровью глаза сверкали ярким зеленым блеском. Женщины вопили, кричали Ергушу, чтоб он не давал укусить себя.

Ергуш ловко схватился за край загородки, мелькнул над водой — и вот он уже на той стороне. Разъяренное животное бросилось за ним, но ударилось о доски загородки и свалилось в воду. Просыпающаяся Ольховка приняла его, увлекла под лед.

Печально смотрел Ергуш в полынью. Жалко было ему утонувшую больную собаку. Вернулся он на дорогу бледный, потрясенный.

Женщины тем временем вышли со двора, и с ними перепуганная мама. Все стали хвалить его смелость и ловкость. А он пошел в кухню, сел на лавку у печки и тихонько заплакал.

— Чего ты плачешь? — спросила шепотом Анна.