Людо Ондрейов - Юность разбойника

Справа от горна стояло много чанов с бледно-голубой жидкостью. Приятели Ергуша сказали, что это раствор купороса. Он содержит много меди. Рабочие опускают в купорос железные стержни, и вся медь, которая есть в растворе, осаждается на них.

Решили играть в прятки среди этих самых чанов. За ними хорошо прятаться. Полумрак, узкие проходы, закоулки куда ни повернись. В других местах, чур, не прятаться. Там всюду рабочие спят, не надо их беспокоить. Тот, кто водит, как найдет первого, пусть скажет только «палочка-стукалочка» и рукой дотронется. Тогда тому водить. Здорово будет! Можно играть до часу дня, тогда кончится перерыв, все встанут и начнут работать.

Стали играть; прятались, окликали друг друга. Так таинственно было, интересно… Тишина, как под землей, и темно. Страшно даже! Водящий крадется на цыпочках, его и не видно, только лицо белеет — странно так, будто у призрака. Посмотрит на тебя в упор, узнает, крикнет: «Палочка-стукалочка!» Эхо загуляет в темном цехе, по углам, запрыгает от земли до высокого потолка и замрет — будто темнота задушила…

А бежать попробуешь — водящий схватит за плечо, прямо когтями будто вцепится. Ничего не поделаешь — сдавайся, иди водить…

Ергуш прячется за чанами, прокрадывается из одного закоулка в другой. Йожо Кошалькуля водит. Где Штево Фашанга, неизвестно. Ергуш натыкается на Йожо…

— Палочка-стукалочка! — кричит тот, бросаясь к Ергушу.

Вдруг за чанами раздается какой-то топот, удары, плач… Это Штево крикнул, заохал от боли. Топот приблизился к Ергушу… Из-за чана выскочил мастер; в руке у него была резиновая трубка, дьявольская усмешка играла на лице. Он хлестнул трубкой Йожо. Тот упал, заблеял ягненком, которому злой пастух сломал ногу. Ергуш бросился наутек, да некуда было: проход между чанами кончался тупиком. Он добежал до тупика, обернулся лицом к мастеру; тот вытянул его тяжелой трубкой по левому плечу, и спине досталось.

— Вот тебе палочка-стукалочка! — сказал мастер, ощерив гнилые зубы. — Я тебя научу порядку!

И, повернувшись, мастер ушел.

У Ергуша от боли перекосилось лицо. Взялся за руку — рука болела так, что в глазах потемнело. Он услышал, как плачут Штево и Йожо.

— Пошли отсюда! — крикнул он им, обхватив больную руку другой рукой. — Уйдем, бить себя не дадим!

Но товарищи не пошли за ним. Они плакали всё тише и тише, пока совсем не затихли.

Ергуш, стискивая зубы, сжимал левую руку; шатаясь, как в бреду, он выбрался из-за чанов. Скорей прочь из этого закопченного мира под чистое голубое небо! Он пересек двор, проскользнул мимо сторожки, в которой дымил трубкой дядя Кошалькуля, и свернул за воротами на ту самую улочку, по которой вел его мастер, человек со следом чертова хвоста на щеке. Улочка скоро кончилась, за ней поднимался холм, поросший сосной и мелким кустарником.

У подножия холма, на пустыре, где сваливали мусор, птицы возвещали приход новой весны. Хохлатые жаворонки пели-заливались, бегали на тоненьких ножках; щебетали коноплянки, чижики, щеглы. Казалось, сердечки у них так и трепыхаются от счастья… Задрав головки, смотрели в высокое небо без конца и без края, до которого никогда не долететь, рукой не достать, даже с самых далеких горных вершин…

«Опять весна! Весна идет, радость несет, с цветами и ручьями, с ветерком, который расчесывает травы и невидимыми ногами ходит по деревьям. — Так пели восторженно птицы. — Весна, весна идет, радость несет!»

Ергуш глубоко перевел дух и пошел в гору. По каменистой тропке, все выше, выше… Шел он к Студеной яме, туда, где чуть в стороне от нее была пастушья хижина. Шагал он медленно и с каждым шагом все крепче стискивал зубы, сильнее сжимал ноющую руку. По мере того как он удалялся от города, с лица его постепенно исчезали все черты беззаботного детства — оно умирало разом и безвозвратно. И уже не ребенок подошел к хижине, а ожесточившийся человек с выражением холодной твердости на лице.

Бача убирал хижину, пастухи чинили плетень. Готовили загон для овец — завтра их пригонят.

Ергуш молча встал на пороге, по-прежнему стискивая зубы и зажимая руку рукой.

— Что с тобой, сынок? — спросил бача.

Ергуш рассказал обо всем.

— Э-эх, зачем было ходить к господам! — с досадой проговорил бача и взял Ергуша за больную руку. Что-то хрустнуло, дикая боль ожгла плечо.

Ергуш вытерпел, ни словечка не вымолвил, только крепче зубы сцепил.

— Нет, брат, к господам не суйся, ты к такой службе непригоден, — продолжал бача. — Оставайся здесь, будешь при овцах помогать…

Он вправил Ергушу вывихнутое плечо. Ергуш сел на лавку, свесил голову и повалился, заснул.

Бача прикрыл его теплой овчиной.

Ночами, когда вихрь бушевал, ломая сучья, порой раздавались на Разбойничьем Хороводе загадочные выстрелы. А лампа едва мерцала в доме… Люди в деревне говорили тогда, что Ергуш Лапин приходил повидаться с матерью. Выстрелами давал знать людям, что жив и невредимым уходит в горы.

И родилась в народе песня, сохранившая память о Ергуше до наших времен:

Событие, о котором говорится в песне, случилось на Разбойничьем Хороводе, на родном хуторе Ергуша Лапина.

Каба́ница — верхняя одежда, вроде куртки, у словацких крестьян.

Бара́ница — баранья шапка, которую носят словацкие крестьяне.

Ня́нё — так в Словакии ласкательно называют отца.

Верхови́на — горные луга.

Ногави́цы — узкие штаны, какие носят словацкие крестьяне.

Клички коров.

По́столы — род кожаной самодельной обуви, которую носят словацкие крестьяне.

Мера для зерна.

«Ду́нчо» — распространенная в Словакии кличка дворовых собак. (Прим. пер.)

Жи́нчица — кислое овечье молоко.

Перевод стихов здесь и дальше Ю. Вронского.

От слова «бача» — старший овчар, чабан.

Тогда Словакия была колонией Венгрии, и во всех школах обучали на венгерском языке. (Прим. пер.)