Людо Ондрейов - Юность разбойника

Из сторожки выбежал дядя Кошалькуля и бросился к воротам, как на пожар. Снял шляпу, отворил ворота. Вошел толстый человек с большим животом; лицо красное, на носу золотые очки. На дядю и не взглянул, не поздоровался в ответ. Лицо у него было сердитое, — таких сердитых Ергуш еще и не видывал. Того и гляди, заревет страшно, разъяренным быком, брюхом своим задавит правых и виноватых, попадись только под руку. Странный холодок пробежал у Ергуша по спине.

Толстяк направился прямо к нему. Ергуш отступил с дороги, снял шляпу, неуклюже поклонился.

Толстяк будто и не заметил — не поздоровался. Как же так? В контору он не пошел, стал расхаживать по двору — туда и обратно — вдоль стены дома, в точности как Ергуш недавно. Смотрел под ноги, на свои красивые, ярко начищенные ботинки. Пыхтел злобно. Поворачиваясь, всякий раз он встречался с Ергушем.

«Видно, не заметил меня, — подумал Ергуш. — Надо еще раз поздороваться».

Он опять обнажил голову, поклонился вежливо; ответа не было.

«Может, глухой он? Погромче надо!..»

Ергуш еще раз подошел к толстяку, снял шляпу, громко сказал:

— Дай бог счастья!

Только хуже вышло: толстяк остановился, сверкнул глазами, весь побагровел, как свекла.

— Что пристал! — крикнул он. — Вот как наподдам, тогда будешь знать!

«Что же это? Непонятно! — Ергуш от удивления замер на месте, не зная, как теперь поступить. — Наподдать хочет? Нет, лучше убраться прочь!» И он двинулся к воротам.

— Стой! — гаркнул толстый и шагнул за ним. — Чего тебе тут надо?

— Работу, — ответил Ергуш. — Дядя Кошалькуля говорили…

Толстый господин посмотрел на него так, будто вовсе не видел его, — глядел сквозь него куда-то далеко-далеко. Что-то обдумывал, кусая губы. Наконец бросил:

— Ступай в контору к мастеру! — и показал на дверь.

Ергуш вошел. Сначала был узкий коридор, потом дверь, на которой висела табличка с какой-то надписью. Ергуш открыл дверь.

В комнате столы, множество книг и бумаг. Из-за одного стола поднялся мастер, улыбающийся, с короткими усиками и с пятном рожи на правой щеке, — деревенские бабки сказали бы, что этого человека черт хвостом задел; мастер сказал тихим голосом:

— А постучаться ты и забыл… — и указал на дверь.

Ергуш исправил свой промах: постучал в дверь изнутри.

Мастер вдруг громко захохотал. Потом спросил Ергуша, зачем пришел, как звать, записал его на бумажку и велел:

— Иди за мной!

Мастер вывел его за ворота; по узенькой, поднимающейся в гору улочке они подошли к низенькому дому с зелеными наличниками. Тут мастер сказал:

— Будешь дрова колоть. Как все переколешь, приходи опять на завод.

В низеньком доме и жил сам мастер. Жена его, полная женщина с острым носом, вышла на крыльцо.

— Вот он нам дрова наколет, — сказал мастер, показывая на Ергуша, и сейчас же ушел.

Пани мастерша осмотрела Ергуша с головы до ног. Сказала:

— У нас воровать нельзя!

— А я и не ворую, — сердито ответил Ергуш.

Господские разговоры что-то начали ему не нравиться. Зря обидеть человека им ничего не стоит!

Вышла из дома девчоночка на высоких тоненьких ножках, с румяным, как яблочко, лицом. Она внимательно смотрела на Ергуша.

— Эленочка, — обратилась к ней мать, — проведи-ка этого паренька во двор… А ты смотри пальцы себе не отруби! — погрозила она Ергушу.

Эленочка вприпрыжку, как козочка, побежала впереди Ергуша.

Что же было на узком дворе, обнесенном оградой? Куча напиленных дров и колода с тяжелым топором. Ергуш сбросил куртку, повесил ее и шляпу на забор и взялся за работу. Поленья, раскалываясь точно по мерке, весело звенели.

Эленочка все стояла, смотрела, улыбалась.

— Как хорошо ты колешь дрова, — приветливо сказала она. — Ты сильный, сильнее всех!

Ергуш опустил топор, взглянул на нее. Глаза у Эленочки — как спелые сливы, чуть-чуть клейкие. Так и приклеились к нему, впились в его лицо, в его глаза, в его лоб и волосы. Хотелось подойти к ней поближе, сказать самое радостное слово…

Он отвел от нее взгляд, оглядел двор. Сбоку от Эленочки, вокруг таза с картошкой, возились воробьи. Ленивые куры нехотя кудахтали.

Ергуш сказал:

— Захочу, так и воробья поймать смогу. Хочешь воробья?

— Хочу! — сказала Эленочка, не совсем его поняв.

Ергуш положил топор на колоду, стал смотреть на одного воробья. Губы стиснул, глазами так и сверлил птичку. Шагнул — воробьи разлетелись; только один, нахохлившись, задрав клювик, склонил головку набок, остался неподвижен. Ергуш взял его руками, протянул Эленочке:

— На, держи!

Она боязливо приняла пичужку, обхватила тоненькими пальчиками, разглядывая испуганными, вытаращенными глазенками.

Из сеней выглянула пани мастерша, сказала Ергушу:

— Запомни: господской девочке нельзя говорить «ты».

Ергуш покраснел, ему стыдно стало: да разве господа не такие же люди?

— Так и она мне «ты» говорит! — упрямо возразил он, со всей силы вгоняя топор в дерево.

— Ей можно, — объяснила пани мастерша. — Она господская дочь, а ты простой рабочий парень.

Хозяйка ушла и Эленочку увела. Запретила ей выходить во двор, разговаривать с рабочим парнем.

Ергуш, переполненный горечью, яростно колол дрова. Поленья отскакивали со стуком. Он все колол, колол… Близился полдень, когда он расколол последнее полено. И — скрылся со двора, через забор, через сад. Чтоб не встречаться больше с господами. Прошел на завод мимо сторожки, где сидел у окна дядя Кошалькуля, дымя своей трубкой. Сел Ергуш у стены большого дома и съел обед: хлеб с салом, запил холодным кофе. Очень мучили его слова мастерши, что нельзя ему говорить Эленочке «ты».

В глубине заводского двора стояло огромное закопченное строение, над крышей его выросла высоченная труба. Ергуш и не ждал ничего, как вдруг из широкой распахнутой двери, за которой зияла темнота, выбежали его товарищи — Йожо Кошалькуля и Штево Фашанга-Бубенчик.

— Приняли тебя? — спросил Штево. — А мы уже работаем, больше мужикам за паленкой бегаем. Хорошо нам! Только это дело не простое: бутылку надо под курткой держать, чтобы незаметно было. А спросит мастер — врать, что за табаком ходил.

Они позвали Ергуша внутрь фабричного здания: в прятки играть.

В огромном полутемном помещении тут и там пылало пламя разных оттенков: голубое и зеленоватое, фиолетовое и белое. Возле пламени на исполинской наковальне лежал молот — с полчеловека ростом. Рукоятка молота была из цельного бруса и прикасалась торцом к великанскому деревянному колесу, из которого торчало несколько могучих зубьев. Ребята объясняли Ергушу:

— В огонь кладут кусище меди, раскаляют добела, прямо искры летят. Потом его выхватывают длинными клещами и тащат на наковальню. Тогда на колесо пускают воду. Колесо начинает двигаться, зубья нажимают на рукоятку молота, книзу давят. Молот поднимается. А как повернется колесо, рукоятка соскользнет с зуба, молот и грохнет по наковальне. Так он и грохает, и грохает. А рабочие поворачивают медный слиток, подкладывают, как нужно. Получается толстенный, тяжелый котел. Тогда его охлаждают и вкладывают в такую машину, и она трясет его до тех пор, пока толстый котел не распадется на много тонких. Вот какая тут работа…