Гийом Мюссо - Девушка и ночь

У меня пересохло в горле. Подавив отвращение, я просмотрел все фотографии самым внимательным образом. В некотором смысле они были художественными, несомненно. Кто же мне их прислал? И кто их сделал? В то время объективы с переменным фокусным расстоянием были не настолько совершенны, как сегодня. Чтобы охватить такое количество деталей, фотограф не должен был слишком отдаляться от объектов съемки, и я даже подумал, действительно ли эти снимки были сделаны без ведома обоих героев. Отец определенно ничего не знал, а Винка?

Я закрыл глаза и представил себе такую картину. С помощью этих снимков кто-то собирался шантажировать отца. Это объясняло то, что я обнаружил несколько минут назад. Просматривая ксерокопии, которые прислал мне Пьянелли, я действительно узнал сумку из крокодиловой кожи, которая – я мог бы дать руку на отсечение – когда-то принадлежала Ришару. Если отец передал Винке сумку с сотней тысяч франков, значит, она и в самом деле угрожала обнародовать их отношения.

А может, рассказать и про свою беременность…

Мне нужен был свежий воздух. Я включил зажигание, откинул верх и направился к морю. Откладывать серьезный разговор с отцом больше было нельзя. Я вел машину, едва следя за дорогой. В голове у меня калейдоскопом кружили фотографии Винки. Я впервые заметил в ее взгляде какую-то тоску и неуверенность. Неужели она боялась отца? Кем же была Винка – жертвой или чертовски хитроумной манипуляторшей? А может, и той и другой?

У «Ла-Сиесты» – самой знаменитой дискотеки в Антибе, при выезде на дорогу в Ниццу, я остановился на светофоре. Этот светофор ничуть не изменился: запрещающий сигнал горел на нем бесконечно. Лет в пятнадцать я лишь однажды проехал его на красный свет на своем стареньком мопеде. Как назло, в тот день там дежурили полицейские. Они тут же составили протокол и выписали мне штраф на семьсот пятьдесят франков – эту тему мы потом обсуждали дома несколько месяцев. Вечное проклятие добрых душ. Я прогнал это обидное воспоминание, но вместо него у меня в голове тотчас возникло другое. Щелк-щелк . Девушка с «Лейкой». Щелк-щелк . Девушка, которая фотографировала вас мысленно, даже без фотоаппарата на шее… Мне просигналили. Наконец зеленый. Я понял, кто сфотографировал моего отца с Винкой. Я включил скорость и направился прямиком в Ла-Фонтон – в больницу.

Район Ла-Фонтон, располагавшийся на месте прежних, некогда знаменитых в Антибе цветоводческих хозяйств, находился на восточной окраине города. Глядя на карту, можно было подумать, что он раскинулся у самого моря, однако на самом деле картина выглядела не такой уж идиллической. Пляж там, конечно, имелся, только был он галечный и пролегал вдоль дороги, а от жилых кварталов его к тому же отделяли национальное шоссе и рельсовые пути. В середине 80-х я ходил в местный коллеж имени Жака Превера, хотя помню это не очень хорошо: помимо низкого уровня образования, там царила гнетущая атмосфера, а жестокость была явлением едва ли не повседневным. Хорошим ученикам приходилось в коллеже совсем несладко. Лишь горстке самоотверженных учителей удавалось худо-бедно поддерживать там дисциплину. Если бы не они и не дружба с Максимом и Фанни, я бы наверняка плохо кончил. Когда нас втроем приняли в Сент-Экз, жизнь наша стала совсем другой. Мы вдруг поняли, что в школу можно ходить безо всякой опаски.

С той поры коллеж обрел хорошую репутацию, да и сам район изменился до неузнаваемости. Со стороны Брегбер – одной из дорог, ведущих к больнице, – старые оранжереи исчезли, уступив место земельным участкам и небольшим элитным застройкам. Это был жилой район, лишенный всяких туристических достопримечательностей, и развивался он за счет местной торговли, благо здесь проживало достаточно предприимчивых людей.

Я поставил машину на открытой автостоянке при больнице. С сегодняшнего утра это было не первое место, которое мгновенно навеяло на меня целую череду воспоминаний. С больницей у меня было связано два – плохое и хорошее.

Зима 1982 года. Мне восемь лет. Гоняясь за сестрой по саду – она выхватила у меня Большого Джима [92], которого хотела сделать рабом своей Барби, – я нечаянно опрокидываю железную скамейку в летней беседке. Скамейка падает, и я режу себе палец ноги об ее край. В больнице какой-то нерадивый практикант, наложив мне шов, забывает заклеить рану пластырем. В нее попадает инфекция – и я несколько месяцев не могу заниматься спортом.

Шрам на пальце у меня остался до сих пор.

Другое воспоминание было куда приятнее, хотя начиналось все совсем невесело. Лето 1988 года. Один малый из Валлориса, квартала красных фонарей, нападает на меня прямо на футбольной площадке после того, как я со штрафного забиваю четкий гол, достойный Клауса Аллофса [93]. Он ломает мне левую руку, и меня кладут на два дня под наблюдение, потому что во время стычки я потерял сознание. Помню, как ко мне в больницу приходили Максим с Фанни. Они первые расписываются на моей гипсовой повязке. Максим пишет просто: «Вперед, ОМ!» и «Прямо к цели!», – потому что сейчас для меня нет ничего важнее в жизни. Фанни остается у меня подольше. Я вижу все так четко, как будто это было вчера. Конец школьной учебы или даже начало каникул. Июль 87-го. Лето «Голубой бездны». Я смотрю на нее против света: она склоняется над моей койкой, солнечные лучи золотят ее белокурые пряди. Она записывает мне короткий диалог из фильма, который мы с ней смотрели пару недель назад. Джоанна отвечает в конце фильма Жаку Майолю, после того как он ей говорит: «Пойду посмотрю». И тут ты понимаешь, что он сейчас нырнет – и больше не вынырнет.

«На что? Там не на что смотреть, Жак, там мрак и холод, и больше ничего! И никого. А я здесь, я живу, я существую!»

Хотя мне уже за сорок, ту сцену я до сих пор вспоминаю с душевной болью. И сегодня боль эта гложет меня сильнее, чем прежде.

Больничный центр, будто сложенный в виде мозаики из причудливых строений, представлял собой настоящий лабиринт. Среди множества указателей я ориентировался с грехом пополам. К главному корпусу, построенному в 1930-е годы из тесаного камня, лепились постройки, воздвигнутые в последующие десятилетия. Каждая являла собой конструкционный шедевр, олицетворявший все лучшее и худшее в архитектуре за последние лет пятьдесят: параллелепипеды из темного кирпича соседствовали с железобетонными блоками на сваях, кубами с металлической сеткой внутри и озелененными пространствами…

Кардиологическое отделение располагалось в самом современном корпусе – постройке яйцевидной формы с фасадом из искусно сочетающихся меж собой стекла и бамбука.

Я прошел через светлый вестибюль в приемное отделение.