Коллектив авторов - Маруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е. Антология

Она отшатнулась. Ее рот обиженно дрогнул. Она готова была заплакать, но превозмогла себя.

— Ты, ты… несправедлив, — сказала она, наконец, и открыла дверь, собираясь выйти.

— Куда, куда ты? — остановил он ее крикливо. — Ты рада случаю избавиться от меня. Дудки! Повозись на кухне — я заставлю тебя выливать воду и выносить мусор. Ты не нужна мне для поцелуев. Промой крупу. Зажги огонь в плите. Чего стоишь, как статуя Свободы? Ты думаешь, я не видел, как мял тебя Молодецкий? Этот бык под видом разных фокусов рад случаю полапать тебя. Он обнимает бескорыстно студенток. Он обнимает! Ему, видите ли, так удобней вести беседу. А Скворушка твой — ручная птица — тоже хорош: он гладил брючки свои при тебе, оставшись сам в кальсонах.

— Неправда, неправда, — заволновалась Лиза, — он… завернулся в одеяло!

Ей стало совестно, словно она была виновата в тяжелом и непростительном грехе. Она вспомнила и поймала себя на чувстве любопытства к мускульной броне Молодецкого и подумала, что, может быть, в этом любопытстве предосудительный грех, что может быть не следовало допускать такой игры с Молодецким. Опустила виновато глаза, перебирая крупу. Бокитько же опять дал волю своему голосу.

— Кто просил тебя перемывать крупу? Кто просил тебя? Она делает мне одолжение, она учит меня варить обед! Невинная роза, благоухающий лепесток, васильки, васильки… какими еще нелепыми существительными и прилагательными рассыпаться перед тобой? Ты думаешь, я не слышу, что шепчут здесь тебе. Я все вижу. Я все слышу. От меня ничего не ускользает. Дорош, сам Дорош — тоже хорош, ха, ха, — и это боец! — целует лифчик. Скворец речь ему посвятил, а он целует. И это боец! Он достоин, чтобы его исключили из партии. Из-за тебя. Ты на всех накликаешь беду. Дороша из партии кочергой выгонят. Ты этому причина, ты, роза чайная с шипами крапивы, от которой на руках волдыри.

У Лизы стало тяжело на сердце. Она никогда не ожидала, что присутствие ее может принести какой-либо ущерб друзьям. Дорош пострадает, и она будет тому причиной! Нет, нет, никто не должен терпеть из-за нее ущерба. Она лучше возьмет на себя вину. Дрожащим голосом она прошептала:

— Я… я… сама хотела, чтобы он поцеловал… и Молодецкий чтобы обнял — тоже хотела. Они не виноваты. Я, я сама виновата во всем…

— Ага! — вскричал, ликуя, Бокитько. — Ага, роза чайная, ты сама этого хотела — будем знать, будем знать. Она сама захотела. Святое желание! А у меня, ты думаешь, нет таких желаний? Подай мне лук, чего ты стоишь, как истукан. Очень нужны мне твои васильки. Я не ботаник. Я не полезу целоваться! Она сама захотела. Святое желание!

Он закашлялся и прикрыл рот ладонью. Сплюнул на нее и обмыл руку над раковиной. Лицо посерело, и жилки вспухли на лбу. Кашляя, он нагибался, словно боялся, что внутренность живота изойдет кашлем. Ноги он волочил вяло, прихрамывая, точно они были ему чужие и ненужные. В верхней же части туловища, острореберной, высохшей, металась болезненная энергия нервов, особенно дававшая себя чувствовать при кашле. При неподвижном, как бы умершем лице, при старческих ногах — его колебавшиеся плечи, его неестественно быстрые и горячие руки создавали впечатление боли и чрезмерной нервозности.

Лиза затихла. Она почувствовала себя подавленной. Сознание своей вины не покидало ее. Потом — ее давило присутствие этого тяжелого и, как она решила, больного человека. Какое у него худое, бескровное лицо, и как он мучительно кашляет. Сгибается и дрожит, хватается за рог как будто прячет свой кашель.

— Открой трубу, — прервал он ее размышления. — Завтра будешь мечтать! Да постой, куда тебя понесло, — крикнул он, когда она хотела встать на табуретку. — Очень мне нужны твои услуги! Я еще не инвалид. Я сам открою.

Больших усилий стоило ему взобраться на табурет. Отодвигая вьюшку, он чуть не грохнулся на пол — она подхватила его. Он сохранил равновесие, крепко охватив ее плечо. Она не видела его лица, когда он обнимал ее, — оно горячо вспыхнуло, как лампадка в темной комнате от ворвавшегося через окно ветра. Пальцы его дрожали у нее на плече. Рука все больше огибалась, прижимая плечо, и… он раскашлялся. Кашлял долго, мучительно, отворачивая лицо от ее кремовой блузочки. Она же участливо, молча соболезнуя, следила за тем, как он отплевывался, и подала воды. Он оттолкнул стакан и мутными глазами, в которых дрожали зеленовато-бутылочные слезы, смотрел на яркое пятно крови, брызнувшей на блузочку.

Пятно было маленькое. Оно горело, выделяясь на снежном креме блузочки, как темно-пурпуровая пуговичка. Он не мог оторваться от яркой точки, расширял глаза и блестел влюбленными зрачками. Лиза переняла его взгляд, инстинктивно одернула блузочку и ноготком попробовала счистить пятно. Он же разразился крикливой и тяжкой жалобой.

— Что ты вообразила? Это не свекловичная клякса. Это моя кровь. Она не так легко смывается. Она испугалась, чайная роза, за свою кисейную тряпочку? Пускай издохнет человек, пускай он изойдет, как водопровод, кровью, никто и не посмотрит, откуда хлещет кровяной квас. Все, все хороши. Кисея дороже человека. Ну, чего ты смотришь мне в рот? Что ты не видела в нем? Я покажу тебе язык, он у меня такой же красный, как и у тебя, а зубы белые. Они белые, как смерть. Перестань смотреть мне в рот! — крикнул он и прикрыл ладонью губы.

— Бедный ты, бедный! — пожалела она и глубоко вздохнула.

— Я прошу не проливать надо мной слез, га!.. Она жалеет меня, эта чайная раза, эта, эта… вздыхающая голубка. Я не собираюсь помирать. Пойди перемени блузочку. Я не хочу, чтобы видели эту кляксу. Ты не должна говорить о ней. Я все время скрываю от них. Тебе нужно было видеть, как этот длинноухий Бортов изводит меня. Он один догадывается о моей тайне. За столом он отгораживается от меня, как от холерного. Я должен, по его мнению, отказаться от дежурства, чтобы не набрызгать в стряпню. Га! Он дрожит за свою шкуру. Он, он, — и Бокитько опять закашлялся.

Лиза пришла к себе в комнату и скинула блузочку. С чувством боли рассматривала алую точку: пятно прошло насквозь и задело нижнюю сорочку. Она освободилась также от нее, оставшись совершенно голой. Забыла припереть на крючок двери. На ночь, ложась спать, она не забывала этой предосторожности, обижавшей Скорика. Теперь же она сочла ее излишней, так как друзья отсутствовали, Бокитько же был далеко на кухне.

Она стыдливо залюбовалась своим молодым нежным телом. Потом вспомнила о зловещем кашле, об алой капельке, и радость охватила ее, эгоистическая радость непоколебленного здоровья. Но она не дала ей разыграться — ей стало стыдно за свое счастье, она опять подумала о Бокитько. Теперь ей, наконец, понятна его раздражительность, бранчливость. Может быть, ему суждено умереть. Бедный, бедный. Ее сердце сжалось от боли.