Владимир Набоков - Взгляни на арлекинов!

«Она уже больше не английская подданная, а американской никогда и не была. Уверяю вас, это безнадежно. Мы были очень близки с ней в моей очень запутанной жизни, но, представьте только, Карл не позволил ей оставить хотя бы одно словечко для меня — и для вас, конечно. К несчастью, она сказала ему, что вы приедете, а этого он вынести не мог, несмотря на то расположение, которое он вызывает во всех черствых людях. Знаете, я видела ваше лицо в прошлом году — или то было в позапрошлом году? — скорее, в позапрошлом, — в голландском или датском журнале, и я бы вас тут же узнала где угодно».

«С бородой?»

«О, да она вас ни капельки не изменила. Это как парики и зеленые очки в старых комедиях. Девочкой я мечтала стать клоунессой, „Мадам Байрон“ или „Трек Трек“. Но скажите мне, Вадим Вадимович, то есть господин Лонг, — они вас еще не разоблачили? Не собираются ли они воздать вам по заслугам? Ведь как ни крути, а вы тайная гордость России. Как, уже должны идти?»

Я отделился от скамьи с несколькими клочками «L’Humanité», попытавшимися последовать за мной, и сказал — так точно, мне лучше уйти, пока самолюбие не взяло верх над благоразумием. Я поцеловал ей руку, на что она заметила, что видела, как это делают, лишь в кинофильме «Война и мир» [205]. Кроме того, я попросил ее, под каплющей сиренью, принять пачку банкнот и потратить эти деньги, как ей вздумается, включая приобретение нового чемодана для поездки в Сочи.

«Он и мой набор английских булавок увез», — прошептала она со своей все украшающей улыбкой.

Не могу сказать наверняка, что то вновь был мой попутчик — человек в черной шляпе, поспешивший прочь, когда я распрощался с Дорой и нашим Национальным Поэтом, оставляя последнего вечно сокрушаться обо всех этих попусту льющихся водах (сравни с Царскосельской Статуей — сидящей на скале девой, что грустит над своим разбитым, но все еще переполненным кувшином в одном из его стихотворений); но могу ручаться, что мсье Пф попадался мне на глаза по крайней мере дважды: в ресторане «Астории» и в коридоре спального вагона ночного поезда, в который я сел, чтобы успеть на первый же аэроплан, вылетающий из Москвы в Париж. В нем ему не удалось сесть рядом со мной из-за того, что место было занято пожилой американской дамой с розовыми и лиловыми морщинами и волосами кирпичного цвета: мы попеременно то судачили о том о сем, то дремали, то попивали «Кровавую Марсию» [206] — ее шутка, не оцененная нашей небесно-голубой стюардессой. Приятно было видеть изумление пожилой мисс Сиренефф (ее почти невероятное имя) [207], когда я сказал ей, что пренебрег предложением «Интуриста» совершить обзорную экскурсию по Ленинграду, что я не взглянул на комнату Ленина в Смольном, не зашел ни в одну церковь, не отведал того, что зовется «цыпленком табака», и что я покинул этот прекрасный, прекрасный город, не побывав ни на балете, ни в варьете.

«Так уж вышло, — объяснил я, — что я тройной агент [208], так что сами понимаете…»

«О! — воскликнула она, отстранившись всем телом от меня, как если бы хотела рассмотреть с подобающего ракурса. — О! Это же пр-росто очар-ровательно!»

Аэроплана до Нью-Йорка пришлось подождать; я был слегка навеселе и думал о своем дерзком путешествии скорее с удовольствием (в конце концов, Белла не была так уж серьезно больна и так уж несчастна с мужем; Розабелла, надо полагать, сидела в гостиной с журнальчиком, примеряя сообщаемые им голливудские стандарты к своей ножке: щиколотка — 8 ½ дюйма, икра — 12 ½, сливочная ляжка — 19 ½; а Луиза пребывала во Флоренции или Флориде). С блуждающей на лице ухмылкой я приметил и подцепил книжку в бумажной обложке, забытую кем-то на соседнем кресле в зале ожидания транзитной зоны аэропорта Орли. Я был мышкой, с которой кошка-судьба играла в тот приятный июньский вечер между парфюмерным магазином и винным отделом.

Я держал в руках непритязательный экземпляр формозовской (!) перепечатки американского издания «Княжества у моря». Этого извода своего романа я еще не видел, да и предпочел бы не обследовать сыпь опечаток, обезобразивших, вне всякого сомнения, пиратский текст. Рекламное изображение на обложке юной актрисочки, сыгравшей мою Вирджинию в недавней картине, превозносило скорее хорошенькую Лолу Слоан и ее карамельный леденец на палочке [209], чем достоинства моего романа. Несмотря на то, что аннотация на изнанке мягкого томика была кое-как состряпана издательским поденщиком, не имевшим ни малейшего представления об искусстве книжного оформления, она довольно точно передавала сюжет моего «Княжества».

Бертран, юноша с неустойчивой психикой, обреченный на скорую смерть в психиатрической лечебнице для безумцев, совершивших преступление, за десять долларов сбывает свою десятилетнюю сестру Джинни холостяку средних лет Алу Гардену, богатому поэту, который путешествует с прекрасной отроковицей по курортам Америки и других стран. Положение дел, которое на первый зардевшийся взгляд (и «зардевшийся» — это самое подходящее слово) кажется случаем клинического извращения (описанного в волшебных подробностях, литературе до сих пор неведомых), перерастает тень [опечатка] за днем в подлинный диалог нежной любви. Джинни отвечает на чувства Гардена взаимностью, вчерашняя «жертва», ставшая теперь нормальной восемнадцатилетней красивой девушкой, сочетается с ним узами в трогательно описанной религиозной церемонии. Все кончается как будто ловче [sic!] некуда, бес конечнейшим [!] блаженством, чем-то таким, что идет навстречу сексуальным запросам самых примерных или смиренных гуманистов, если бы тем временем своим хаотичным курсом не протекала в ознопе [снопе?] параллельных жизней, за гранью понимания наших счастливых новобрачных, трагическая часть [участь?] безутешных родителей Вирджинии Гарден, Оливера и [?], которым искусный автор всеми средствами своей власти препятствует отыскать Исток [!!] их дочери. Роман десятилетия.

Я положил книгу в карман, заметив, что мой давненько не появлявшийся попутчик, козлобородый, в черной шляпе — такой же, как прежде, показался из уборной или бара. Собирается ли он следовать за мной в Нью-Йорк, или мы расстанемся здесь и сейчас. Здесь и сейчас. Он выдал себя: в тот момент, как он подошел поближе, в тот момент, как его рот открылся особым манером, с напряженной нижней губой, и он, мрачно кивая головой, издал восклицание «Эх!», я уже не только знал, что он русский, как и я, но что тем стародавним моим знакомым, которого он так разительно или поразительно напоминал, был отец молодого поэта, Олега Орлова, моего парижского знакомого двадцатых годов [210]. Олег Орлов писал совершенно никчемные «стихотворения в прозе» (много позже Тургенева), которые его отец, тронувшийся умом вдовец, все пытался «пристроить», обивая пороги дюжины эмигрантских редакций журналов и газет, навязывая кустарные поделки сына. Его можно было видеть в приемных жалко лебезящим перед измученной и резкой секретаршей, или стерегущим между кабинетом и ватерклозетом помощника редактора, или пишущим в стоической скорби на углу заваленного бумагами стола особое послание, отстаивающее какое-нибудь страшненькое, уже отвергнутое сочинение своего сына. Он умер в том же доме престарелых, в котором мать Аннетты провела свои последние годы. К тому времени Олег уже давно присоединился к небольшому числу litterateurs, решивших обменять безрадостную свободу изгнания на красную советскую ботвинью за общим столом. Сбылись мечты его юности. Высшим его достижением за последние сорок-пятьдесят лет стало месиво из пропагандистских виршей, платных переводов, яростных обличений, а на ниве искусства — изумительное сходство в наружности, в голосе, манерах и подобострастном бесстыдстве с его батюшкой.