Владимир Набоков - Взгляни на арлекинов!

Вот так, раздетый догола, исполосованный опаловыми лучами, я вглядывался в другое, намного более глубокое зеркало, и видел всю вереницу своих русских книг, и испытывал удовольствие и даже трепет от того, что проходило перед моими глазами: «Тамара», мой первый роман (1925), — девушка на заре во мгле сада; обманутый гроссмейстер в следующем романе «Пешка берет королеву»; «Полнолуние» — лунное сияние стихов; «Камера люцида» — насмешливый взгляд соглядатая среди кротких слепцов; «Красный цилиндр» казни в стране всеобщей безнаказанности; и наконец, лучший в этом ряду, — молодой поэт, сочиняющий прозу в «Подарке отчизне».

Эта русская партия моих книг была окончательно сложена, подписана и упрятана назад, в кладовую создавшего их сознания. Все они были одна за другой переведены на английский язык — либо мною самим, либо под моим надзором, с моей собственноручной правкой. Окончательные английские редакции этих книг, как и их переизданные оригиналы, теперь все будут посвящены тебе. Отлично. С этим покончено. Следующая картинка.

Мои английские книги, ведомые яростью романа «Подробнее см. „Истинная“» (1940), проходят через изменчивое освещение «Эсмеральды и ее парандра» к потехе «Д-ра Ольги Репниной» и к грезе «Княжества у моря». Прибавить к этому собрание рассказов «Изгнание с Майды», далекого острова, и «Ардис» — книгу, к работе над которой я вернулся в те дни, когда встретил тебя, дни, когда Луиза очень кстати обрушила на меня настоящий поток почтовых открыток (открыток!), наконец-то заикнувшись о том «шаге», который я хотел, чтобы она сделала первой.

Если я оцениваю вторую партию своих книг не по такому высокому тарифу, как первую, то это не только из-за неуверенности в себе, которую одни назовут жеманной, другие — похвальной, а я сам — трагичной, но также оттого, что абрис моих американских произведений кажется мне размытым, а эта расплывчатость происходит оттого, что, как я знаю, я всегда буду надеяться, что моя следующая книга — не именно та, над которой работаю сейчас, как «Ардис», но некая другая книга, к которой я еще даже не подступался, нечто невероятное и неповторимое, в конце концов насытит эту страсть, эту мучительную жажду, которую отдельные страницы «Эсмеральды» и «Княжества» все еще не смогли утолить. Я верил, что могу рассчитывать на твое терпение.

У меня не было ни малейшего желания выплачивать Луизе компенсацию за то, что ей пришлось от меня отделаться; вместе с тем я не мог решиться поставить ее в неловкое положение, снабдив своего адвоката перечнем ее измен. Они были глупые и жалкие, эти измены, и начались еще в те времена, когда я оставался ей верен (в разумных пределах). «Бракоразводный диалог», как убийственно называл это Гораций Пеппермилл (младший), тянулся и тянулся всю весну: Ты и Я часть ее провели в Лондоне, а остаток в Таормине, и я все переносил разговор о нашей свадьбе (отлагательство, к которому ты относилась с королевским безразличием). Но что действительно удручало меня, так это необходимость откладывать также томительнейшее, скучнейшее изложение, которое мне предстояло повторить уже в четвертый раз за мою жизнь и которым следовало предварить любые такие разговоры. Я не находил себе места. Низостью было оставлять тебя в неведении относительно моего душевного расстройства.

Стечение обстоятельств — ангел с крапчатыми крыльями, уже упоминавшийся прежде, — избавило меня от унизительной канители, приниматься за которую я считал своим долгом всякий раз перед тем, как сделать предложение каждой из моих бывших жен. 15 июня в Гандоре (Тичино) я получил письмо от младшего Горация, сообщившего мне отличную новость: Луизе стало известно ( каким образом — другой вопрос), что в разные периоды нашего брачного союза я неусыпно шпионил за ней во всех этих очаровательных старинных городах с помощью частного детектива (Дика Кокберна, моего преданного друга); что пленки с записями любовных разговоров по телефону и другие доказательства находятся в распоряжении моего адвоката и что она согласна на любые возможные уступки, чтобы ускорить дело, поскольку горит желанием вновь выйти замуж — на сей раз за графского сынка. И в тот же знаменательный день, в четверть шестого пополудни, я закончил переписывать тонким пером и мельчайшим из моих почерков для чистовых копий последнюю, 733-ю среднего размера бристольскую карточку (каждая вмещает около ста слов) своего «Ардиса» — стилизованные воспоминания, посвященные усадебному отрочеству и пылкой юности великого мыслителя, который к концу книги принимается за самую дразнящую из всех ноуменальных загадок. Одна из начальных глав содержала отчет (изложенный с откровенно-личной, нестерпимо-мучительной интонацией) о моем собственном противоборстве с Фантомом Пространства и мифом о Четырех Сторонах Света.

К половине шестого, в буйстве приватного торжества, я уплел большую часть черной икры и выпил все шампанское из дружелюбного холодильника нашего бунгало в саду гандорского «Палас Отеля». Выйдя к тебе на веранду, я сказал, что хотел бы, чтобы следующий час ты посвятила внимательному чтению…

«Я все читаю внимательно…»

«…этой пачки из тридцати карточек „Ардиса“». После чего, полагал я, ты могла бы встретить меня где-нибудь на моем обратном пути после вечерней прогулки: как всегда — к фонтану на spartitraffico (десять минут), а оттуда — к границе пиниевой плантации (еще десять минут). Я оставил тебя откинувшейся в шезлонге, солнце проецировало на пол аметистовые ромбы верандовых окон и испещряло полосами твои обнаженные голени и подъем скрещенных ног (палец на правой ноге время от времени подергивался в некой таинственной связи с ритмом усвоения текста или переходами в нем). Несколько минут спустя ты поймешь (как до тебя поняла одна лишь Айрис, другие не были орлицами), что я хотел тебе открыть прежде, чем ты согласишься стать моей женой.

«Будь, пожалуйста, осторожен, переходя улицу», — сказала ты, не поднимая глаз, но затем все же взглянула на меня и нежно изобразила губами поцелуй, после чего вновь вернулась к «Ардису».

Ух ты, слегка качает! Неужто в самом деле то был я, князь Вадим Блонский, сумевший в 1815 году перепить пушкинского ментора Каверина? В золотистом свете целой кварты выпитого все деревья в отельном парке казались араукариями. Я поздравил себя с безупречностью своей уловки, хотя не мог бы точно сказать, относится ли она к записанным на пленку шалостям моей третьей жены или к раскрытию особенностей моего недуга при помощи этого субъекта в книге? Понемногу от мягкого ароматного воздуха хмель начал улетучиваться: мои подошвы уверенней соприкасались с гравием и песком, глиной и камнем. Я начал сознавать, что отправился на прогулку в сафьяновых шлепанцах и продранной, линялой холщовой паре, имея, парадоксальным образом, в одном нагрудном кармане свой паспорт, а в другом — пачку швейцарских банкнот. Местным жителям Гандино, или Гандоры, или как там назывался этот городок [216], было известно лицо автора «Un regno sul mare», или «Ein Königreich an der See», или «Un Royaume au Bord de la Mer», так что с моей стороны и впрямь было бы довольно глупо приготовить читателю и подсказку и повод для толков, если бы меня в самом деле переехал автомобиль.