Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 2

Рядом с Матильдой на деревянной скамейке лежал коричневый парусиновый саквояж. Матильда открыла молнию, слегка примяла платья и опять закрыла саквояж, с удовлетворением облизнув губы. У нее еще никогда не было сумки с молнией.

От горного курорта, где жил двоюродный брат Матильды — священник приходской церкви, до ее родной долины было всего несколько часов езды по железной дороге. Но Матильда впервые в жизни будет много месяцев вдали от матери, ей придется самой отвечать за свои поступки. Поездка к двоюродному брату знаменовала начало долгого путешествия Матильды по жизни, по незнакомому миру.

В швейцарских электропоездах в вагонах третьего класса — скамейки полированные с мягкими сиденьями — там чисто и светло. В хорошо сшитом костюме из серой фланели Матильда была одинаково прелестна и тогда, когда она смирно сидела на скамейке, и тогда, когда, поднявшись, смотрела из окна вагона на пролетающие мимо альпийские луга и отроги гор. Дешевенькую черную шляпку она слегка сдвинула набок. Черные туфли без каблуков, купленные в деревенской лавчонке за десять франков, казались нарядными на стройных девичьих ногах.

Матильда нагнула голову и посмотрела вниз — поезд проезжал мимо глубокого ущелья. Из-под крепко закрученных и пришпиленных блестящих волос девушки показалась ее белая шея. Короткие волоски на затылке, постоянно выбивавшиеся из пучка, чуть заметно шевелил ветер.

Матильда обернулась. Ее попутчики отвели глаза. В наружности Матильды было что-то такое, что вынуждало людей к сдержанности и скромности. Но когда один из пассажиров заговорил с девушкой, Матильда охотно ответила ему на местном наречии, швейцарец довольно улыбнулся и начал болтать о том о сем…

Пастор — метр девяносто ростом — тощий как жердь и такой белобрысый, что на его веселом мальчишечьем лице не видно было ни бровей, ни ресниц, — стоял на перроне рядом со своей матерью.

Семидесятилетняя мать пастора, в старой короткой пелерине из черного меха и в столь же старой, украшенной перьями, черной шляпке, — по ее мнению, такие шляпки после сорокалетнего перерыва вновь вошли в моду прошлой зимой, — казалась единственным оставшимся в живых потомком угасшего древнего рода. Она держалась очень прямо, и ее морщинистое лицо было как бы не подвластно времени.

В детстве двоюродный брат Матильды любил шить и вязать, забившись в уголок; для него не было большего удовольствия, чем переодеться девочкой. Когда ребенок шалил, он напяливал на себя старый материнский корсет.

Незадолго до последнего экзамена на юридическом факультете будущему пастору стало ясно, что он чуть не совершил непоправимую ошибку: из него никогда не вышло бы настоящего адвоката. Зато, став пастором, он снискал к себе всеобщую любовь. Прихожане звали его просто Паули.

— Какая у тебя короткая юбка, — сказала мать пастора, когда они шли с вокзала домой. У старухи юбки были до полу, и большинство из них она носила уже лет сорок. Наклонившись, Матильда посмотрела на свои ноги, на развевающийся от ходьбы подол платья и, вполне удовлетворенная, по привычке облизнула губы.

Недалеко от парка Паули остановил мальчишку-рассыльного.

— Почему ты не пошел кратчайшим путем через парк?

— Потому что директор этого не любит, особенно когда играет музыка.

— Директор не имеет права запрещать местным жителям пользоваться парком.

Мальчишка хитро ухмыльнулся.

— А разве он запрещает? Он просто говорит, что ему это, мол, не нравится. И никто не ходит в парк.

Уже с весны Паули воевал с директором курзала, который не желал, чтобы местные жители гуляли в парке во время концертов. Сердитые послания, которыми обменивались противники, только подливали масло в огонь; один из них призывал считаться с приезжими, другой ссылался на незыблемое право граждан старейшей в мире демократии пользоваться всеми общественными благами.

Паули, старуха и Матильда шли гуськом мимо клумб с гвоздикой и салатных грядок к широкому деревянному пасторскому дому; крыша его напоминала громадный перевернутый тюльпан, лепестки которого спускались чуть ли не до самой земли.

Войдя в комнату, Матильда раньше всего увидела латунное распятие, стоявшее на пузатом комоде между двумя синими стеклянными вазами с букетами горчанки. Пастор повел девушку в свой кабинет, где, кроме кресла, старого стола метра в четыре длиной и полок с книгами, занимавшими все стены, не было никакой другой мебели; потом Паули поднялся с Матильдой по натертой воском лестнице в комнатку, где пахло лавандой.

В ту ночь, первую ночь под чужим кровом, Матильде приснилось, будто она плывет по бурному морю к пасторскому дому, который, подобно океанскому пароходу, на всех парах несется куда-то вдаль вместе с клумбами гвоздики и салатными грядками; дом увозит ее все дальше и дальше от прежней жизни. Она лежит в шезлонге на высокой палубе между двумя синими стеклянными вазами; над ее головой висит распятие, а вокруг, куда ни кинешь взгляд, расстилается морская гладь. Вдали у самого горизонта, и в то же время совсем близко, в лодке стоит какой-то человек и поджидает ее. На плечи незнакомца наброшен длинный темно-красный бархатный плащ, но его лица не видно. Девушка хочет выйти на берег. Но, несмотря на все усилия, она никак не может встать с шезлонга. А потом принц без лица берет ее на руки и крепко прижимает к себе. Матильда пытается вырваться. Ее сердце бешено колотится…

Наконец она включила ночник.

В углу стоял старый шкаф, в котором было что-то успокаивающее, гвоздики на ночном столике весело кивнули девушке. Она просто оставит гореть свет.

Но вот принц вышел из шкафа, выключил лампу и склонился над кроватью. Матильда почувствовала его губы на своих губах и, вскрикнув, проснулась. Она села на кровати и внезапно увидела себя в зеркале — ее лицо выражало страх и ожидание. В комнату уже проникло солнце, а из кухни шел аромат только что сваренного кофе.

За столом, где могли свободно разместиться человек двенадцать, сидел Паули и размахивал своими длинными руками: он подвигал к себе кофейник, молочник, горшочки с медом и джемом, расставленные справа и слева от него, а потом водворял их обратно, предварительно опустошив наполовину; он хватался то за сахарницу, то за масленку и без труда доставал ковриги хлеба с противоположного конца стола. А его матушка в это время клала себе в рот крошечные кусочки и жеманничала, как принцесса на горошине, которая уже успела состариться. Матильда с удивлением наблюдала за тем, какое гигантское количество пищи поглощал ее двоюродный брат.

— Ну, а теперь пошли!

Накинув на себя легкое летнее платьице — до талии в обтяжку, но с широкой юбкой, — Матильда выпорхнула из дома. Верзила пастор тщетно размахивал тростью, кончик трости никак не хотел достать до земли.