Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 2

Поезда были главной мишенью немецкой авиации и до и после высадки американских и английских войск в Нормандии, их осталось чрезвычайно мало, а железнодорожные пути оказались настолько разрушенными, что даже те ничтожные запасы продовольствия, какие еще имелись в стране, невозможно было равномерно распределить. В больших городах население голодало.

Пассажирские поезда почти не ходили. Нескончаемо длинный товарный состав — скорость его навряд ли превышала скорость повозки, запряженной лошадьми, — вот уже два дня тащился к Парижу мимо тщательно обработанных полей, разрушенных деревень и городишек; впереди состава пыхтел допотопный паровозик, лет десять ржавевший в железнодорожном депо, а позади был прицеплен пассажирский вагон.

Каждый из восемнадцати пассажиров, которые, кто сидя, кто стоя, а кто и лежа на полу, разместились в купе, рассчитанном на восемь человек, за эти двое суток успели перезнакомиться и подробно разъяснить, каким образом им посчастливилось сесть в поезд, направляющийся в Париж; от этих рассказов они незаметно перешли к рассказу о своей жизни в годы немецкой оккупации. Повесть о восемнадцати человеческих судьбах была вместе с тем повестью о трагической судьбе Франции в годы войны.

Когда разговор смолк, маленький высохший и сгорбленный человечек в золотых очках, казалось, только что сошедший со страниц романов Бальзака, сказал:

— На велосипеде я бы добрался до Парижа быстрее.

Но при этом он хитро улыбнулся, видно было, что пассажир в очках весьма доволен тем, что едет поездом. Он сидел на полу, поставив между коленями корзину с яблоками, ими угощались все, кто хотел.

Через голову человечка Уэстон смотрел на тихие нивы, — пять лет назад он проезжал по ним на велосипеде, спасаясь от немцев. Уэстон прислонился к двери купе. После ожогов, полученных в Норвегии, у него остались глубокие шрамы на лбу и на щеках. Они были розоватые, светлее, чем кожа, покрытая загаром. Через тонкую переносицу и левую скулу вплоть до седого виска также тянулся шрам с зазубренными краями.

Уэстон был ранен много раз; он получил ранение в грудь в «битве за Англию», в Африке ему покалечило руки, наконец в самом конце войны, весной 1945 года, во, время воздушного боя над Руром, самолет Уэстона вышел из строя, летчику пришлось сесть на берегу Рейна, не дотянув до позиций английских войск. Там он был ранен в плечо и получил тяжелый ушиб головы.

Но не ранения обусловили глубокую перемену, происшедшую в характере Уэстона. Человеку с его складом ума было свойственно заниматься историей, а вместо этого его вынудили стать солдатом и самому творить историю, пусть в очень скромных масштабах. За пять лет на его счету набралось более ста боевых вылетов, но и в перерывах между ними он не находил себе места — его никогда не покидала мысль, что из очередного боя он, быть может, уже не вернется.

Как-то перед вылетом молодой летчик из эскадрильи Уэстона пошутил: «Конечно, все мы под Богом ходим. Но наш брат летчик уж очень этим злоупотребляет». Губы юноши дрожали. Из этого боя он не вернулся.

За те пять лет, что Уэстону беспрерывно угрожала смертельная опасность, его воспоминания о прошлом потускнели. Правда, года два он еще изредка вспоминал, что его ждет любящая жена, ребенок и работа — одним словом, личная жизнь; когда-нибудь он начнет эту жизнь с того места, на каком ее оборвала война. Но потом великое дело, за которое он сражался не щадя сил, под вечной угрозой смерти, заняло все его помыслы и вытеснило картины прошлого. Эти картины становились все туманней и туманней, пока не растаяли вдали, словно океанский пароход, уходящий в дальнее плаванье.

Перемена, происшедшая в Уэстоне, изменила даже его взгляд; он смотрел теперь с таким выражением, с каким смотрят осиротевшие животные. Мысль о том, что он возвращается домой к жене и дочери, не вызывала в нем живой радости. Человек, стоявший сейчас у двери купе, потерял всякий интерес к жизни. Смерть слишком долго витала над ним.

Поезд остановился — старые котлы не подавали пару, — а потом покатил дальше, громыхая так, словно он вот-вот развалится; теперь они проезжали мимо нескончаемых куч щебня, — когда-то на месте этого щебня тянулась деревенская улица. На доме, стены которого чудом уцелели, надстроили новый чердак, но еще не успели покрыть черепицей. Каркас из свежих еловых бревен белел на фоне синего неба. На самом верху, перекинув ноги через стропила, восседал крестьянин с молотком в руке, во рту он держал длинные гвозди; крестьянин смотрел на поезд. Серая с белым кошка, изгибаясь поистине с кошачьей грацией, неторопливо шла к крестьянину по балке, освещенной солнцем.

Бальзаковский герой встал. Глаза у него блеснули. Да и все пассажиры, умолкнув, глядели в окно на эту отрадную картину — Европа отстраивалась.

На следующий день товарный состав добрался до Парижа. Громадный крытый перрон, — его железные балки, смело перекинутые с одного конца платформы на другой, казались ажурными, — был полон народу: на вокзале дежурили родители и жены французских солдат, пять лет пробывших в плену; в страхе и надежде они поджидали поезда из Германии. На каменном полу вповалку лежали серые тела — сотни беженцев всех национальностей из всех стран Европы. Они пробыли здесь уже не один день. Надо было проявить необычайную находчивость и решительность, чтобы преодолеть бесчисленные зримые и незримые препятствия, которые отделяли каждого беженца от его далекой родины.

Долговязый русский с лицом, почерневшим от пота и пыли, встал и, нерешительно улыбнувшись, огляделся вокруг, а потом снова лег. Судьба не сломила этого человека. Русский хотел в Россию. Но Россия была далеко.

Поезд с пленными подошел к перрону. Скелеты, обтянутые желтой кожей, очутились в объятиях близких, рыдающих от радости. Незнакомый человек рядом с Уэстоном сказал со смущенной улыбкой — он старался скрыть слезы:

— Даже эти железные балки вот-вот заплачут.

В нос Уэстону ударил знакомый теплый запах прачечной, он спустился в подземку, чтобы добраться до маленького отельчика около площади Звезды, в котором когда-то жил. Хозяйка отельчика в свое время обещала сохранить его чемодан и раздобыла для него штатскую одежду, в ней он незадолго до вступления немцев бежал из Парижа в Бретань, а потом пробирался через территорию, оккупированную немецкими войсками, в неоккупированную зону Франции.

На самом верху в чемодане, простоявшем пять лет в подвале, лежало старое письмо Матильды, написанное еще в 1940 году, и черновые наброски последних пятидесяти страниц «Истории Англии».

Уэстон достал письмо, прочел несколько строк и положил его опять в чемодан. После пяти лет войны прошлое больше не трогало его. Но Уэстон не стал раздумывать, почему он так изменился, почему спокойно читает письмо, которое пять лет назад вызвало в нем глубокую тоску. Ему было все понятно. Покачав головой, он сказал: «Нельзя начать с того, чем ты кончил до войны. — Он невесело улыбнулся. — Ведь и Европа не в силах вернуться к старому, не может забыть о военных годах».