Розамунда Пилчер - Собиратели ракушек

— А разве нет?

— Господи, конечно нет, — ответил Космо. — Он мой домовладелец.

— Домовладелец?!

— Ну да. Хозяин этого дома.

Оливии вдруг стало холодно, зябко. Она обхватила себя за локти и посмотрела на Космо, ожидая, что он объяснится, растолкует ей, что она не так поняла, что это ошибка.

— То есть этот дом не твой?

— Нет.

— Ты прожил в нем двадцать пять лет, но он тебе не принадлежит?

— Я же сказал: нет.

Для Оливии это звучало чудовищно, почти непристойно. Дом, в котором столько прожито, весь пропитанный их общими воспоминаниями; сад и обихоженный огород; бассейн; вид из окон. Все это чье-то чужое. И всегда было чужим. Собственность Карлоса Барсельо.

— Почему же ты его не купил?

— Он не хочет продавать.

— А другой ты приглядеть не думал?

— Другого я не хочу. — Космо поднялся из-за стола, разогнувшись с трудом, словно устал писать. Отодвинул стул, подошел к камину, где на полке лежали сигары, и, стоя спиной к Оливии, сказал: — К тому же, с тех пор как Антония пошла учиться, я должен платить за школу, и ни на что больше у меня денег нет.

На полке стоял стаканчик с лучинами. Он взял одну, наклонился к огню, зажег.

«Ни на что больше у меня денег нет». О деньгах они никогда не говорили, не было случая. Все эти месяцы, живя с ним вместе, Оливия просто вносила свою долю в ежедневные расходы: платила то за покупки в гастрономе, то за бензин на заправочной станции. Случалось, что у Космо не бывало при себе наличности, и тогда она платила по счету в баре или ресторане. В конце концов, у нее же есть средства, она живет с Космо вместе, но не на его содержании. Теперь ей хотелось задать ему несколько вопросов, но она не решалась, заранее страшась ответов.

Оливия молча смотрела, как он раскурил сигару, выбросил лучину в огонь и повернулся к ней лицом, прислонясь к каминной полке.

— У тебя вид такой, будто ты потрясена до глубины души.

— Я и вправду потрясена. Мне просто не верится. Это полностью противоречит моим представлениям о жизни. Быть владельцем своего дома для меня всегда было очень важно. Человек тогда ощущает себя в безопасности, морально и материально. Наш дом на Оукли-стрит был собственностью нашей матери, и поэтому мы, дети, чувствовали себя уверенно. Никто не мог лишить нас его. Одно из самых чудесных ощущений в жизни — это когда мы приходили с улицы под крышу, закрывали за собой дверь и были у себя дома.

Космо ничего на это не возразил, только поинтересовался:

— А теперешний дом в Лондоне — твоя собственность?

— Еще нет. Но будет через два года, когда я кончу выплачивать за него взносы строительной компании.

— Какая ты деловая дама.

— Не обязательно быть такой уж деловой дамой, чтобы сообразить, что нет смысла двадцать лет платить за аренду дома и в конце концов остаться с пустыми руками.

— Ты считаешь, что я дурак?

— Да нет же, Космо. Я так вовсе не считаю. Мне легко представить, как это получилось, но я, естественно, беспокоюсь.

— Обо мне?

— Да, о тебе. Я только сейчас поняла, что, живя здесь столько времени, ни разу не задумалась о том, на какие средства мы существуем.

— Хочешь это узнать?

— Только если ты сам пожелаешь рассказать.

— На доход от небольших капиталовложений, которые оставил мне дед, и мою армейскую пенсию.

— И все?

— В общей сложности да.

— А если с тобой что-нибудь случится, твоя пенсия умрет вместе с тобой?

— Конечно. — Он улыбнулся и заглянул ей в глаза, стараясь вызвать на ее нахмуренном лице ответную улыбку. — Но не будем пока еще меня хоронить. Мне же только пятьдесят пять.

— А как же Антония?

— Я не могу оставить ей то, чего у меня нет. Будем надеяться, что к тому времени, когда я откину копыта, она найдет себе богатого мужа.

До сих пор они спорили, не горячась. Но эти слова возмутили Оливию до глубины души, и она пришла в ярость.

— Космо, не смей говорить такие безобразные викторианские глупости! Ты обрекаешь Антонию на вечную зависимость от мужчины. У нее должны быть свои деньги! У каждой женщины должна быть какая-то собственность!

— Я не знал, что ты придаешь деньгам такое значение.

— Не придаю я им значения. И никогда не придавала. Деньги важны только тогда, когда их нет. И только для того, чтобы покупать ценности — не гоночные автомобили, меховые манто или круизы на Гавайи и прочий хлам, а настоящие ценности: независимость, свободу, достоинство. И знания. И свободное время.

— Ты ради этого всю жизнь работала? Ради возможности показать нос самодовольному викторианскому отцу семейства?

— Прекрати! Ты хочешь представить меня заядлой феминисткой, эдакой отвратительной грубой лесбиянкой с мерзким плакатом в руках.

На это Космо ничего не ответил, и Оливия сразу же устыдилась своего взрыва, пожалев о сказанных в запальчивости словах. До сих пор они ни разу не ссорились. Ярость ее улеглась, уступив место здравому смыслу, и она постаралась сдержанно ответить на его вопрос:

— Да, отчасти ради этого. Я рассказывала тебе, что отец у нас был несерьезный человек. Он не оказал на меня ни малейшего влияния. И я всю жизнь стремлюсь походить на маму, быть сильной и ни от кого не зависеть. Кроме того, у меня есть внутренняя творческая потребность писать, и журналистская работа, которой я занимаюсь, эту потребность удовлетворяет. Так что мне повезло: я делаю то, что мне нравится, и за это получаю жалованье. Но и это еще не все. Меня тянет неодолимо к делу, к трудной, конфликтной работе, к ответственным решениям, к авралам. Я нуждаюсь в нагрузках, во всплесках адреналина. Это меня вдохновляет.

— И дает тебе счастье?

— Счастье? Ах, Космо! Синей птицы не существует. Конца радуги на земле нет. Скажем так: за работой я никогда не бываю абсолютно несчастной. А без работы не бываю абсолютно счастливой. Это понятно?

— Так что же, ты не была здесь абсолютно счастлива?

— Эти месяцы с тобой особенные, ничего подобного со мной никогда не происходило. Это словно сон, вырванный у времени. И я никогда не перестану испытывать бесконечную благодарность тебе за этот подарок, который у меня никто не сможет отнять. Мне тут было хорошо, по-настоящему хорошо. Но ведь невозможно грезить до бесконечности. Приходит время очнуться. Скоро я начну нервничать, может, даже раздражаться. Ты будешь недоумевать, что со мной, и я, наверное, тоже. А потом я начну потихоньку в себе разбираться, и выяснится, что мне пора вернуться в Лондон, подобрать и связать оборванную нить и продолжить свою жизнь.

— Когда же это будет?

— Наверное, где-то через месяц. В марте.

— Ты же говорила, год. А это только десять месяцев.

— Знаю. Но в апреле опять приедет Антония. Лучше, чтобы меня к тому времени здесь уже не было.