Розамунда Пилчер - Собиратели ракушек

Временами, когда накатывала тоска, из глубин подсознания выползала постыдная надежда. Надежда, что с Амброзом что-то случится. Нет, смерти Пенелопа ему не желала, упаси бог! Она и мысли такой не допускала. Быть убитым она никому не желала, и уж тем паче такому молодому, красивому и жизнерадостному мужчине. Но может ведь случиться так, что между сражениями, ночными патрулями и погонями за немецкими подлодками в Средиземном море его корабль заплывет в какой-нибудь порт? Он познакомится там с медицинской сестрой или служащей из вспомогательных войск — девушкой куда более привлекательной, чем его жена, — безумно в нее влюбится, и, когда война кончится, она-то и займет подле него место Пенелопы, воплотив в жизнь его заветные мечты о счастье.

Конечно же, он напишет жене о том, что запутался в любовных сетях: «Моя дорогая Пенелопа, мне очень неприятно писать тебе об этом, но только так я могу признаться тебе во всем. Я повстречал другую. Ни я, ни она не в силах были противостоять тому, что случилось. Наша любовь… и т. д. и т. п.».

Каждый раз, когда Пенелопа получала очередное послание Амброза — обычно это были безликие аэрограммы, одна страничка, урезанная до размера моментального фотоснимка, — в сердце у нее вспыхивала надежда, что вот оно наконец пришло — это письмо, но каждый раз следовало разочарование. Это были несколько неразборчивых строк, в которых Амброз сообщал о том, что произошло в жизни его товарищей по офицерской кают-компании — людей, которых Пенелопа никогда не видела, — или описывал вечеринку на каком-то корабле, названия которого, естественно, не упоминал. Она с трудом разбирала слова и понимала, что ничего не изменилось. Она по-прежнему за ним замужем. Он все еще ее муж. Она засовывала аэрограмму обратно в конверт, спустя какое-то время — иной раз проходила не одна неделя — садилась за стол, чтобы ответить ему, и писала еще более скучное письмо, чем прислал ей Амброз: «Пили чай с миссис Пенберт. Рональда приняли в отряд морских скаутов. Нэнси уже рисует домики».

Нэнси. Она уже вышла из младенческого возраста и, по мере того как росла и развивалась, все больше нравилась Пенелопе. Она, к собственному удивлению, все больше проникалась к ней материнскими чувствами. Только что малютка сидела в коляске — и вот уже топает по дорожке. Наблюдать эти метаморфозы было все равно что смотреть, как медленно раскрывается бутон, превращаясь в цветок. Восхитительное зрелище! «Ренуаровская девочка», — сказал когда-то о Нэнси дед и был прав. Она была вся золотисто-розовая, с темными пушистыми ресницами и мелкими жемчужными зубками. Дорис в ней души не чаяла. Нэнси была ее любимой куколкой и подружкой. Время от времени Дорис триумфально подкатывала к дому коляску с дарами от какой-нибудь другой молодой матери: комбинезоном, нарядным платьицем. Они стирались и тщательно отглаживались, и Нэнси щеголяла в новом наряде, девочка любила, когда ее наряжали. «Вы только посмотрите, какая красавица!» — восхищалась Дорис, и она довольно улыбалась, расправляя толстенькими пальчиками юбочку.

И превращалась в Долли Килинг. Впрочем, даже это не портило Пенелопе удовольствия и не огорчало ее. «Ты настоящая маленькая дама, — говорила она дочке и, взяв ее на руки, нежно прижимала к себе. — И такая уморительная!»

Нэнси, мальчики, хозяйство занимали все время, и у них с Дорис минутки свободной не оставалось. Продуктовые пайки усохли до смехотворных размеров. Каждую неделю Пенелопа спускалась по крутым улочкам в город и заходила в бакалею мистера Ридли. После предъявления пайковых книжек ей продавали мизерные порции сахара, масла, маргарина, лярда, сыра и бекона. С мясом было совсем плохо — приходилось часами простаивать в очереди на улице в полной неизвестности, что тебе в конце концов достанется, а в зеленной перепачканные землей овощи совали в авоську незавернутыми: требовать пакет считалось непатриотичным, поскольку было известно, что в стране ощущается острая нехватка бумаги.

В газетах появлялись странные рецепты, придуманные в министерстве продовольствия; подразумевалось, что блюда эти не только экономичны, но и питательны, а также необычайно вкусны. Колбасный пирог по рецепту мистера Вултона: тесто ставится на воде и почти без масла, а начинкой служит мясной фарш из консервов. Удивительный пирог, прослоенный сырой тертой морковью, и запеканка почти из одной картошки. «НЕ УВЛЕКАЙТЕСЬ ХЛЕБОМ, ЕШЬТЕ КАРТОФЕЛЬ», — советовали плакаты, а также призывали: «РАБОТАТЬ НА ПОБЕДУ», и остерегали: «НЕОСТОРОЖНЫЙ РАЗГОВОР МОЖЕТ СТОИТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ЖИЗНЕЙ». Хлеб начинался с пшеницы, которую приходилось импортировать с другого берега Атлантического океана, а это влекло за собой грозную опасность для кораблей и людей. Белый хлеб уже давно исчез с полок булочных, его место заняла так называемая «народная булка» — нечто серо-бурое, с твердыми прожилками. «Твидовая булка» — называла ее Пенелопа и делала вид, что та ей нравится, но папа́ утверждал, что по цвету и твердости она не уступает новой туалетной бумаге, и делал соответствующий вывод: не иначе как министры продовольствия и снабжения трудились сообща над этими двумя предметами первой необходимости.

Жить было трудно, и все же им в Карн-коттедже было лучше, чем многим другим. Все еще не перевелись утки и куры Софи, и яиц эти услужливые создания поставляли вдоволь. К тому же у них был Эрни Пенберт.

Эрни был местный, всю жизнь прожил в Нижнем городе. Отец его, зеленщик, развозил овощи и зелень на конной тележке; а мать, миссис Пенберт, знала вся округа — она была истовой прихожанкой и возглавляла местную Женскую гильдию. Эрни в детстве подхватил туберкулез и два года провел в санатории в Техиди, а когда выздоровел, Софи стала приглашать его на разные работы по дому и в огороде. Парень он был неказистый: низкорослый, бледный, в армию не попал по состоянию здоровья. Вместо того чтобы отправиться на фронт, Эрни работал на земле, помогая местному фермеру, чьих сыновей призвали в армию, а все свободное время посвящал маленькому хозяйству Карн-коттеджа. Он был мастер на все руки: не только выращивал прекрасные овощи, но и чинил изгородь и газонокосилку, размораживал трубы и вставлял новые электрические пробки. Он же сворачивал шеи курицам, на что никогда не пошел бы никто из обитателей Карн-коттеджа, — ну мыслимо ли предать смерти старую верную птицу, которая столько лет несла для них яйца, а теперь пригодна лишь на то, чтобы сварить из нее суп!

Когда продукты подходили к концу, а от мясного пайка на шестерых оставался всего лишь кусочек бычьего хвоста, у задней двери коттеджа точно по волшебству появлялся Эрни с кроликом в руках, или с парой рыбин, или с лесным голубем. Он отстреливал их сам.