Сергей Лойко - Рейс

Черный блестящий муравей упорно карабкался вверх по сухой травинке. Травинку Алехин зажал в кулаке, лежа в копне сена и жмурясь на яркий свет полуденного солнца. На конце травинка обрывалась, но муравей настырно лез и лез вверх, словно там, на обрыве, была какая-то одному ему видимая цель.

Неподалеку две небольшие темные птицы взмывали в воздух и, сложив крылья, отвесно падали друг за дружкой, в нижней точке почти касаясь земли. Потом с криками взмывали вверх снова, чтобы вновь упасть. Птичий крик был почти не слышен за рокотом моторов, доносившимся от шоссе. Там шла и шла бесконечная колонна бронетранспортеров, танков, «Градов», самоходных пушек и зеленых грузовиков с кузовами, покрытыми серым брезентом. Пыль стояла столбом. Сухой ветер подхватывал ее в небо узкими спиралями мини-смерчей и относил в бескрайнее поле.

Украинская граница начиналась километрах в двадцати. Туда и направлялась колонна. Алехин и его спутники решили остановиться. Переждать. Больше не было сил глотать пыль. Колонну было все равно не обогнать, и чтобы не задохнуться — лучше пропустить и дать ей уйти подальше. Решили, что пары часов хватит. К тому же у «Патриота» приспустило правое переднее колесо. Отъехали по ухабистой грунтовой дороге к лесополосе, куда не долетала пыль с трассы. Расположились в прозрачной тени жиденьких березок, раскурочив ближайшую копну, чтобы удобней было присесть и полежать.

Рыбников молча и сосредоточенно менял колесо. От помощи Алехина он отказался. Писатель Захаров ходил взад-вперед по бровке лесополосы, ни на секунду не прекращая своего бесконечного монолога. Никто не задавал ему вопросов, а он все говорил и говорил, словно всю жизнь до этого молчал. Не столько даже говорил, сколько старался перекричать рев колонны. Поскольку Рыбников был занят, монолог в основном был обращен к Алехину, который сосредоточенно разглядывал муравья на травинке и держался из последних сил, чтобы не откинуться на спину и не уснуть под монотонный дорожный гул и обрывки фраз, которые мог разобрать. Он не хотел обидеть писателя невниманием и время от времени кивал, давно уже потеряв нить его рассуждений.

— Я мог бы что-то придумать про свои иллюзии, чтобы показаться более рефлексирующим и повысить степень доверия к себе, — кричал Захаров, не обращая внимания на то, слушают его Алехин с Рыбниковым или нет. — Но я, когда перечитывал свои тексты, написанные до Майдана и во время Майдана, ясно понял — у меня не было никаких иллюзий. Я сразу понял и беспристрастно сообщил читателям, что: а) на Украине назревает гражданская война; б) поход Украины в Европу будет провален; в) закваска у «антикоррупционной» борьбы украинского народа в целом русофобская — они ведут себя так, словно все их проблемы им завезли из России. В то время как мы им никаких проблем не завозили и вообще не очень обращали внимания на то, что там у них происходит.

Писатель был невысокого роста. Круглый, с двумя мясистыми подбородками. Он все время сморкался в носовой платок, глотал пригоршнями какие-то таблетки и протирал тем же платком круглые очки и красную блестящую лысину. Под носом у него торчали ухоженные усы щеточкой. Время от времени он пощипывал их левой рукой, когда она была свободна. Большую часть времени писатель жестикулировал ею — широкими волнообразными движениями, в такт своим размышлениям о судьбах страны, народа, литературы и по национальному вопросу. Новенькая, хоть и выгоревшая на солнце камуфляжная американская военная форма сидела на нем так плотно, что казалось, она вот-вот разойдется по швам.

Алехин был несказанно счастлив, когда они, наконец, остановились на непредвиденный привал. Кондиционер в «Патриоте» совсем не тянул. Вдоль военной колонны они ехали не меньше часа. Окна пришлось держать закрытыми из-за оглушающего рева моторов и сплошной пылевой и выхлопной завесы. В жизни Алехина путешествия бывали и пострашнее и потруднее. Но в этот раз его не столько утомила сама дорога, сколько нескончаемый словесный понос политрука. Захаров ехал в действующую, как он выразился, армию русского мира не только как писатель, но и как «почетный политрук» одного из ее добровольческих батальонов. Алехин молча завидовал Рыбникову, а тот молча вел машину. Писатель и Алехин расположились сзади. Политрук в сопровождении капитана Рыбникова и подполковника Алехина ехал на фронт не с пустыми руками. Весь проем переднего пассажирского сиденья, часть салона сзади и багажник были под завязку забиты автоматами, цинками с патронами, бронежилетами, гранатометами, деревянными ящиками с похожими на незрелые ананасы осколочными гранатами Ф-1, аккуратно, как елочные игрушки, разложенными по ячейкам. Среди всей этой разношерстной и разнокалиберной амуниции, способной на время вооружить и оснастить партизанский отряд какого-нибудь неистового Че Гевары, был даже пулемет — ПКМ. Алехин на секунду представил Захарова на тачанке и с пулеметом и улыбнулся в первый раз за день. При всей своей неистовости политрук на пламенного экспортера революции не тянул. Гораздо больше он напоминал Алехину киношный образ генерального секретаря госбезопасности, отчима советской ядерной бомбы, Героя Социалистического Труда, маршала Советского Союза, изменника родины и английского шпиона Лаврентия Павловича Берия.

Писатель сидел, плотно прижавшись к Алехину своим пропотевшим, жирным боком, астматически дышал, как карп на прилавке магазина «Живая рыба», и, наклонившись вполоборота вперед, беспрестанно что-то говорил, брызжа слюной прямо ему в лицо. От писателя пахло, как спел один бард о проводнике в поезде, «пивом, носками, табаком, грязным полом», плюс — перегаром, одеколоном и давно нечищеными зубами.

Платону Захарову было лет сорок — сорок пять, что по российским меркам позволяло отнести его к разряду «молодых литераторов». Но писателем он был чрезвычайно плодовитым. Писал исключительно военные боевики. На злобу дня. Благо, тема войны в России последний десяток лет вновь стала востребованной. Это была его очередная командировка на войну. До недавнего времени во всех своих боевых приключениях Захаров скромно именовал себя «простым солдатом родины», которая позвала в поход. И вот теперь повысил себя чином сразу через несколько званий.

Менее популярные литераторы с брезгливой завистью величали его между собой «соловьем Генштаба». Его четыре романа о Чеченской войне — «Ведь это наши горы!», «Смерть на Минутке», «Двадцать пятая рота» и «Грозовой перевал» — стали бестселлерами и разошлись миллионными тиражами. По двум из них были сняты телесериалы, завоевавшие высокие рейтинги. Однако серьезные издательства его сторонились. Почетный президент Русского Ордена Вселенских Хоругвеносцев Захаров слыл пещерным антисемитом, ксенофобом, гомофобом, сексистом, сталинистом и православным радикалом. Литературный истэблишмент — критики и братья по цеху — также обходили его творчество стороной, относясь к нему, как к покойнику, о котором — или хорошо, или ничего. Хорошего о нем ни один авторитетный критик не мог из себя выдавить ни строки даже за большие деньги, ругать же Захарова никто из них тоже не хотел, боясь накликать на себя гнев его многочисленных сектантов-поклонников. По тиражам и народной популярности Захаров в России на сегодня был писателем Номер Один, и критикам приходилось с этим считаться. И молчать в тряпочку.