Борис Кригер - В Бездне

Савий юродствовал от души, с охотой и со вкусом. Когда в приют звонили, он брал трубку и совершенно придурочным голоском с придыханием возвещал:

— Аллё! Чаво надо? Батюшку? А они давеча пришли-с домой выпимши, почивают и будить не велели! — и это при том, что совершенно трезвый Герберт сидел напротив Савия, когда тот так паясничал. Но батюшка только благодушно веселился и поощрял шута, чем выводил из себя всех жителей приюта и особенно матушку.

— Какой он юродивый? Юродивые — святые, а он же атеист, — говорила с нескрываемой неприязнью Эльза, — креста на нём нет.

— Да многие с крестом хуже безбожников, а у него, может, такая форма юродства, — размышлял Герберт. — Может, он надел на себя такую личину… Или, может, он святой атеист?

Но Савий не был святым. Святые ведь не должны ненавидеть, а он самозабвенно на дух не переносил подавляющее большинство жителей приюта, и ему охотно платили той же монетой. Самая страшная, можно сказать, животная вражда у Савия была с регентшей, которую Герберт выписал с Украины взамен молоденькой певчей, не выдержавшей в приюте и пары месяцев.

Одесситка регентша Алефтина была куда крепче. Она продержалась почти год и уехала от греха подальше уже под самый конец, когда матушка Эльза принялась опасно злобствовать направо и налево.

Регентша Алефтина тоже не понимала батюшку.

— И шо вы разоряетесь без копейки денег? — частенько говорила она ему. — Разгоните всю эту кодлу.

— Так в том-то и дело, что каждый житель приюта предлагает всех выгнать и оставить только его. Все хотят индивидуальный приют! Чтобы заботились и кормили только его одного.

— Ну, это уже таки брак называется, когда приют для одного. Батюшка, я всё понимаю. Вы такой верующий, но не до такой же степени!

— А до какой степени нужно быть верующим? — вопрошал Герберт. Тут вмешивался Савий:

— Батянечка, регентшу первую гнать надо. Она консервы общие ворует и у себя в комнате прячет.

— Мужчина, а тебя что, спрашивали? Я пару банок скумбрии с благословения батюшки взяла, чтобы на родину послать.

— Батянечка, гони её. Она ведьма!

— Шоб я видела тебя на одной ноге, а ты меня одним глазом!

— Ви уходите с кухни, слава богу, или остаётесь, не дай бог? — Савий подстраивался под одесситский говор, хотя заметно злился.

— Да шо ви уже такое говорите, чего я вам ещё не слышала? — напирала Алефтина. — В Украине эта скумбрия нужнее. У меня там дочь и мать!

— Шоб ви так жили, как прибедняетесь!

— На тебе дулю, купи себе саван, а на сдачу застрелись!

— Не крутите мне мои фаберже!

— Да будь я на родине, я бы твои фаберже тебе на уши натянула! Тебе скучно? Сейчас я сделаю тебе скандал, и будет весело!

— Иди ты на…

— Я там чаще бываю, чем ты на свежем воздухе! — отвечала Алефтина, хоть прожила год в вынужденном воздержании, и это при том, что Савий постоянно жил в палатке, и воздух вокруг его нехитрого жилья был вполне свежий, за исключением самой палатки.

Ох, как они друг друга ненавидели! А Герберт потешался над смачной перебранкой. Наивный идиот.

Герберт пытался увещевать Алефтину:

— Вы же не жительница приюта, а наоборот, представитель церкви.

— Да она стерва: и жалование получает, и скумбрию ворует, — вмешивался Савий.

— Да вот те крест, убила бы вахлака! — замахивалась Алефтина на Савия. Вот поверите ли, батюшка, этот поц всю жизнь мне тут отравил. А вы ведь меня, почитай, спасли. Я уж и не знала, в проститутки пойти или к вам ехать.

— Да какая из тебя проститутка? — возмущался Савий как истинный знаток. — Тебе самой доплачивать придётся, чтобы кобель какой затрапезный позарился!

— Убью засранца, батюшка, вот тебе Святый Боже, убью!

И Алефтина нешуточно зыркала на Савия так, что даже в соседних комнатах у многих холодело на сердце.

Вообще, кухня в доме Адлеров была истинным полем брани. Изящно оформленная за немалые деньги, с игривыми завитушками и витражными стёклышками в шкафчиках она грубо диссонировала со страстями, невольной свидетельницей которых ей приходилось быть. В доме Адлеров всё вызывало это ментальное несоответствие между изысками декора и дикостью житейских сцен. Возможно, только после революции, когда чернь нахлынула во дворцы, можно было наблюдать такую фантасмагорию. Но здесь прежнее богатство таким образом, в соответствии с безумием Христа, было отдано на всеобщее поругание.

— Разваливают дом, а ему хоть бы что, — сетовала Эльза, хотя дом не любила. Может, Герберт назло ей разрушал свой самый дорогой подарок, сделанный жене. Этот дом, как, впрочем, и всю свою жизнь, он посвятил ей, но та не желала его даров. И вот теперь он измывался над домом и тем самым неосознанно мстил за отвергнутый дар, за отвергнутую любовь. Вот такая сложная комбинация вполне могла, как говорится, иметь место.

Савий особенно любил издеваться над батюшкиным домом. Он частенько говорил:

— Не ожидал я от вас такой пошлой меркантильности. Всё-таки лицо духовное, а барахла, как у последнего барыги.

Но Герберт всё принимал с незлобивой усмешкой.

Когда на очередной моцион выходил ещё один персонаж приюта — величавый профессор, который приехал к Герберту на недельку, а задержался на два года, — Савий неизменно повторял:

— Ну что, утомились, писять?

Профессор писал исторические поэмы и морщился при слове «писять», а Савий много раз на дню повторял эту фразу.

— Дайте-ка я Вам яишенку сварганю, — примирительно предлагал Савий, и профессор благосклонно позволял себя угостить. Питался он в основном яичницами, которые жарил себе в любое время дня.

Савий утверждал, что когда-то служил поваром в ирландской харчевне, видимо, после того как, по его же словам, его выгнали из садовников в Англии.

У него весьма ловко выходили супчики и омлеты. Но готовил он их только профессору и батянечке. Больше никому.

Ещё жила в приюте старая грузинка Тереза, и поэтому, разумеется, её прозвали не иначе как мать Тереза. Жила она не от нужды, а потому что дома ей в её почтенные девяносто три года было скучно, и сын на лето привозил её пожить с людьми, пообщаться.

Мать Тереза была красавицей даже в свои годы. Её благородные черты лица указывали на принадлежность к гордому народу. Тонкие жилистые руки неизменно несли на пальцах целый капитал, состоящий из разнообразных алмазов и яхонтов невообразимой каратности.

Она обладала короткой памятью и постоянно повторяла одни и те же истории, но, поскольку в приюте жило четырнадцать человек и приезжало много гостей, ей всегда была уготовлена благодарная аудитория.

— Ваабщэ, я винодэлка, — в очередной раз начинала свой рассказ мать Тереза, хотя все знали, что она выпускница консерватории.