Борис Кригер - В Бездне

— Как же так, — тут же встревал Савий, — вроде же вы служительница музыкальных муз?

— Ой, маладэц! Дагадался! — обворожительно улыбалась Тереза. — Но сначала я била винодэлка. Ми хадили на практику с грэлками и туда сливали молодое вино. Патом всэ удивлялись, пачему практиканты такие вэсёлые!

— Ой, матушка Тереза, куда ж вы на старости лет попали! — причитал подлец Савий.

— А што? Разве тут плохоэ мэсто?

— Ой, плохоэ, — передразнивал её Савий.

— Сынок, ты што, картвели? Грузин?

— Да, конэчно! — врал Савий, хотя часто представлялся полным именем — то Самуил Моисеевич, то Моисей Самуилович. Настоящее его имя так никто и не узнал.

Мать Тереза верила и тут же переходила с ним на грузинский. Савий настолько манерно реагировал на якобы родную речь, что мать Тереза верила, а более подробно разобраться в национальных корнях шутника не могла, потому что через минуту всё забывала.

Герберт садился за разбитое фортепиано и принимался аккомпанировать, мать Тереза устраивалась рядом и пела по-грузински «Сулико». В одном месте Герберт всегда фальшивил, и мать Тереза резко шлёпала его по пальцам, приговаривая: «Нэ так!» — и заставляла сыграть правильно.

Но и тут Савий не оставался в стороне. Он затягивал захватывающую песню:

И тюрьма не заставила себя долго ждать. Савия арестовали на складе, где он хранил то, что не мог возить на своём велосипеде. Его обвинили в том, что он обчистил пять соседей по складу и украл двести турецких ковриков, всякую утварь и картины малоизвестного индийского художника, причём, по утверждениям родственников, на сумму в двенадцать миллионов долларов.

Савию конкретно грозил срок. А ведь он бездомничал именно потому, что панически боялся государства и всяческих сношений с властями.

Савия выпустили до суда, и только после восьми месяцев напряжённого следствия оказалось, что картины индусы украли у себя сами, чтобы получить страховку.

Но и тут полиция не угомонилась, желая записать его в сообщники. Два суровых следователя явились к Герберту в дом. Герберт отметил, что так можно любого обвинить в причастности к этой краже, да хотя бы и его самого. Сыщики внимательно посмотрели на Герберта и спросили наполовину в шутку, наполовину всерьёз: мол, если хотите, мы вам это устроим…

Герберт предоставил такие неоспоримые доказательства убогости Савия, а также его бронебойного кухонного алиби (ибо с успехом заезжего актёра он выступал на кухне сутки напролёт), что дело против него рассыпалось и с несчастного сняли все подозрения. А ведь хотели дать пять лет. Куда же делись двести ковриков, так и осталось тайной.

В доме шутили, что рано или поздно коврики найдутся у Савия, потому что он всё тащил к себе либо на склад, либо прятал в палатку.

Следователи, уходя, с заметной подозрительностью посмотрели на коврик у двери — не турецкий ли? — но коврик был настолько многострадально нетурецкий, что ввёл следствие в тупик, из которого оно так и не вышло.

После того как угроза тюрьмы миновала, Савий неожиданно принялся за устройство личной жизни. В приюте проживала тихая женщина, у которой муж сошёл с ума и, видимо, немного её этим заразил. Ей очень хотелось, чтобы её считали больной и сумасшедшей. Савий звал её Ку-Сю, охотно всякий раз склоняя её имя. Стоило ей появиться на кухне, как он говорил:

— А, вот она, Куся! Никак проснулась. Шейка тоненькая, а жить-то хочется!

Куся улыбалась благосклонно. Её муж пропал бесследно, и теперь она была не прочь наладить личную жизнь, несмотря на болезненную скромность поведения.

Герберт и не предполагал, что у Савия с Ку-Сю может выйти что-то серьёзное. Ведь мужчине было уже под шестьдесят, а Ку-Сю едва исполнилось сорок. Но в приюте все возрасты в любви были проворны, как ни смущало это нашего чистосердечного наивного батюшку.

Он всё понял, только когда Савий принялся готовить яишенку и для Ку-Сю. Большего доказательства интимности их отношений не требовалось.

Хотя и раньше регентша Алефтина докладывала, что её враг Савий уединяется и блудит с только с виду невинной Ку-Сю. Да и правда, та показывала в качестве рекламы свои фотокарточки в молодом возрасте и приговаривала, что была ещё той звездулькой. Савий с видом знатока причмокивал губами, а Герберт качал головой. Что делает с красотой жизнь! Каких-то полтора десятка лет, и от звездульки не осталось и следа.

Но Савия это не смущало, и он игриво продолжал повторять о тонкой шейке, о том, что наконец-то в приюте появилась крутая девчонка, хоть и слабая на головной конец.

Потом оба решили, что близость была ошибкой. Савий стал снова груб, перестал делать яишенку и как-то обидно сказал пробудившейся молчальнице:

— Ку-Сю проснулась, отложила каку и села пить чай.

На это бывший литературовед Ку-Сю обиделась и решила порвать с охальником. Видимо, слово «кака» сыграло в этом приговоре решающую роль.

Однако чувствам не прикажешь, и потрёпанные жизнью молодые съехали на отдельную квартиру, где прожили недолгую семейную жизнь, уже навсегда прервавшуюся очередной госпитализацией бедной Ку-Сю.

Духовенство города не любило Герберта, его церковь и приют. Батюшку весьма технично очерняли и эффективно изолировали от православной общины, посылали к нему самых опасных сумасшедших и создавали такую репутацию, что деятельность его сводилась к нулю.

Причём всё это делалось за глаза, а при встрече священники улыбались, троекратно лобзались, охотно твердили «Христос посреди нас».

Конечно, буквальное следование евангельским заповедям бросало вызов самодовольному духовенству. Герберт не ставил себе цели бросать ему вызов, но так получалось, что, открывая собственный дом всем страждущим и бездомным, он делал болезненный и очевидный упрёк всем тем священникам, которые не только не делали ничего подобного, но и вели себя по-хамски и ханжески со своими прихожанами. Разумеется, противодействие не заставило себя долго ждать.

За всем этим лежала не только зависть к добрым делам, но и простая грубая конкуренция за пожертвования. Зачем православные будут подавать Герберту на каких-то нищих, когда нужно давать на позолоту купола храма и на содержание честного духовенства, а не какого-то выскочки с его оборванцами?

Причём чаще всего до Герберта доходили такие вещи.

Спрашивает кто-нибудь у другого батюшки, что он думает о церкви Герберта, а тот грустно улыбается и тяжело вздыхает. Больше ничего не надо, этим всё сказано.

В более тесном кругу распространялась явная ложь, что Болгарская церковь, к которой принадлежал Герберт, не совсем каноническая. Это было неправдой, во всяком случае, на тот момент. В наше неспокойное время противостояния Московского Патриархата с Константинопольским вот-вот возникнет новый раскол, и трудно сказать, кто на чьей стороне окажется.