Тара Вестовер - Ученица. Предать, чтобы обрести себя

Мне было всего десять, и в тот момент я чувствовала себя маленьким ребенком. Люк был моим старшим братом. Я думала, он должен знать, что делать. Я схватила его за плечи и стала трясти.

– Тебя нужно охладить или согреть? – кричала я.

Люк только стонал.

Ожог – это травма, рассудила я. Значит, сначала нужно заняться им. Я бросилась к морозильнику, достала пакет льда и приложила к ноге Люка. Но как только лед коснулся его ноги, он закричал – громко и мучительно. От его крика у меня кровь застыла в жилах. Охлаждать ногу нужно было по-другому. Я подумала, что можно разгрузить морозильный ларь и поместить Люка туда, но морозильник работал только с закрытой крышкой, и тогда Люк задохнулся бы.

Я мысленно прочесывала дом. У нас был большой мусорный бак, настоящий синий кит. Отмыть его от гниющей пищи было невозможно, поэтому мы держали его закрытым в кладовке. Я бросилась в дом, опрокинула бак прямо на линолеум, отметив, что Ричард вчера выбросил туда дохлую мышь. Я вытащила бак на улицу и стала поливать его из садового шланга. Я знала, что отмыть бак нужно тщательно, может быть, даже с мылом. Но, посмотрев на Люка, увидев, как он корчится на траве, я поняла, что времени у меня нет. Выплеснув воду в последний раз, я поставила бак вертикально и наполнила его водой.

Люк подполз ко мне, чтобы опустить ногу в воду. И тут я мысленно услышала голос матери. Она кому-то говорила, что при ожогах самое опасное не поврежденные ткани, а инфекция.

– Люк! – закричала я. – Нет! Не опускай ногу!

Он не слушал меня и с застывшим взглядом продолжал ползти к баку. Он не мог думать ни о чем, кроме мучительной боли в обожженной ноге. Я была быстрее. Я опрокинула бак, и вода вылилась на траву. Люк издал странный булькающий звук, словно умирающий.

Вбежав на кухню, я нашла большие мусорные мешки, притащила один Люку и велела засунуть туда ногу. Он не двигался, но позволил мне закрыть обгоревшую плоть мешком. Я снова подняла бак и стала наполнять его из шланга. Когда вода набралась, я помогла Люку подняться на одной ноге и опустить вторую, обмотанную черным пластиком, в мусорный бак. День выдался очень жаркий, вода быстро нагрелась. Я бросила в бак пакет со льдом.

Довольно скоро Люк пришел в себя, прошло минут двадцать-тридцать. Он немного успокоился и смог рассуждать здраво. Тут из подвала поднялся Ричард. Мусорный бак стоял посреди газона, в десяти футах от ближайшей тени, а солнце жарило нещадно. Бак с водой был для нас слишком тяжел, а Люк отказывался вытаскивать ногу даже на минуту. Я притащила ему соломенное сомбреро, бабушка подарила нам его в Аризоне. Зубы у Люка все еще стучали, и я укутала его шерстяным одеялом. Вот так он и стоял: на голове сомбреро, на плечах одеяло, нога в мусорном баке. Он походил одновременно и на бездомного, и на отпускника.

Солнце нагрело воду, и Люку стало хуже. Я сбегала к морозилке, но льда там больше не было, только десяток пакетов с замороженными овощами. Я схватила их. В баке получился грязный суп с плавающим горошком и морковью.

Вскоре появился отец – когда именно, я не помню. Лицо его было мрачным и растерянным. К тому времени Люк отдыхал, насколько это было возможно, ведь он по-прежнему стоял. Отец перетащил бак в тень, потому что руки Люка уже покраснели от солнца. Отец сказал, что мы должны оставить его там, пока не приедет мама.

Мамина машина появилась около шести. Я встретила ее на полпути и рассказала, что случилось. Она кинулась к Люку, сказав, что нужно осмотреть рану. Люк вытащил ногу из бака, с нее капала вода. Пластик прилип к ране. Мама медленно и осторожно срезала его, пока рана не обнажилась. Крови было очень мало, язв тоже не было – для этого нужна кожа, а ее у Люка не осталось. Мама смертельно побледнела, но сохранила спокойствие. Она закрыла глаза и скрестила пальцы. А потом громко спросила, попала ли в рану инфекция. Щелк, щелк, щелк.

– На этот раз повезло, – сказала она. – Но о чем ты думала, Тара, помещая ногу в мусорный бак?

Отец отнес Люка в дом, и мама взялась за скальпель. Они с отцом весь вечер срезали мертвую плоть. Люк старался не кричать, но когда они начали снимать кусочки кожи, чтобы понять, есть ли дальше живая плоть, он громко застонал, и из глаз его полились слезы.

Мама приложила к ране мазь из коровяка и окопника, приготовленную по собственному рецепту. Она всегда хорошо справлялась с ожогами – это было ее фирменное средство. Но я чувствовала, что она встревожена. Мама сказала, что никогда не видела таких тяжелых ожогов, как у Люка, и не знает, чем кончится дело.

Первую ночь мы с мамой вместе провели у постели Люка. Он почти не спал и бредил от лихорадки и боли. Чтобы снять жар, мы приложили лед к его лицу и груди. От боли дали настойку лобелии, синей вербены и шлемника. Это был еще один мамин рецепт. Она давала эту настойку мне, когда я свалилась с трейлера, чтобы снять боль в ноге. Но, насколько я помню, толку от нее не было.

Я верила, что больничные лекарства – это оскорбление Господу, но если бы той ночью у меня был морфин, я бы дала его Люку. От боли он почти не мог дышать. Он вытянулся в постели, пот тек со лба и груди. Дыхание у него было прерывистым. Он покраснел, потом щеки его стали фиолетовыми, словно терпеть боль он мог, только лишив мозг кислорода. Когда боль в легких становилась сильнее боли от ожога, он делал большой, мучительный вдох. Люк кричал, и это был крик облегчения в легких и крик боли в ноге.

Вот так он и стоял: на голове сомбреро, на плечах одеяло, нога в мусорном баке. Он походил одновременно и на бездомного, и на отпускника.

Вторую ночь я провела с ним одна, чтобы мама могла отдохнуть. Я спала чутко, просыпаясь при первых звуках, при легчайшем движении. Мне нужно было принести лед и настойку, прежде чем Люк окончательно придет в себя и ощутит свою боль. На третью ночь с ним осталась мама. А я стояла в дверях, прислушиваясь к его стонам, наблюдая, как мама смотрит на него. Лицо ее было пустым, глаза отекли от тревоги и утомления.

Когда я засыпала, мне снились сны. Мне снился огонь, которого я не видела. Мне снилось, что это я лежу в постели, мое тело замотано повязками, словно мумия. Мама стоит на коленях рядом со мной, сжимая мою перевязанную руку, как она сжимала руку Люка, гладя меня по лбу, молясь.

В воскресенье Люк не пошел в церковь. Не пошел он и в следующее воскресенье. И в следующее. Отец велел всем говорить, что Люк заболел. Он сказал, что, если правительство узнает о ноге Люка, у нас будут проблемы. Федералы заберут нас, а Люка отвезут в больницу, где у него начнется инфекция, и он умрет.

Примерно через три недели мама сообщила, что кожа на краях раны начала восстанавливаться. Она надеялась, что заживут даже самые тяжелые ожоги. К тому времени Люк уже мог сидеть, а через неделю, когда случились первые заморозки, он пару минут простоял на костылях. Вскоре он уже ковылял по дому, худой, словно стручок фасоли. Он страшно много ел, чтобы восстановить потерянный вес. К тому времени веревка на его штанах стала уже семейным преданием.