Тара Вестовер - Ученица. Предать, чтобы обрести себя

До дома была всего миля, мне показалось, что мы проехали сто миль. Я сидела на заднем сиденье и слушала, как кричит отец. Как мама могла позволить мне так открыто грешить? Вот почему она скрывала этот концерт от него? Мама слушала его, закусив губу, но потом воздела руки к небу и сказала, что не думала, что костюмы будут столь нескромными.

– Я так зла на эту Кэролайн Мойл!

Я наклонилась вперед, чтобы увидеть мамино лицо. Я хотела, чтобы она посмотрела на меня, хотела задать ей вопрос, я уже ничего не понимала. Я знала, что мама вовсе не злится на Кэролайн, потому что она видела эти толстовки за несколько дней до концерта. Она даже позвонила Кэролайн, чтобы поблагодарить за выбор костюмов. Но мама отвернулась и уставилась в окно.

Я смотрела на седые волосы на затылке отца. Он сидел спокойно, слушал, как мама ругает Кэролайн с ее непристойными костюмами, и кивал. Мы ехали по заледеневшей дороге, и с каждым маминым словом отец успокаивался.

Занятия танцами стали для меня уроками принадлежности. Я легко запоминала движения и чувствовала, что думаю так же, как все, дышу так же, как все, поднимаю руки одновременно со всеми.

Весь вечер отец читал нам проповедь. Он сказал, что класс Кэролайн – это сатанинское искушение, как и публичная школа. За приличным фасадом скрывается нечто другое. Она делает вид , что учит танцам, но на самом деле проповедует нескромность и распущенность. Сатана хитер, сказал отец. Назвав эту непристойность «танцами», он убеждает добрых мормонов смириться с тем, что их дочери прыгают в доме Господа, словно блудницы. Непристойное зрелище происходило в церкви, и это оскорбило отца до глубины души.

Когда он умолк и пошел спать, я съежилась под одеялом и уставилась в темноту. В дверь постучали. Это была мама.

– Я должна была предвидеть, – сказала она. – Я должна была все знать заранее.

После концерта мама чувствовала себя виноватой. После Рождества она постоянно старалась меня чем-то занять, чем-то таким, что отец не запретил бы. Она заметила, что я много времени сижу в своей комнате и слушаю старый плеер Тайлера – хор Мормонской Скинии. И тогда стала искать учительницу вокала. Поиски затянулись на несколько недель, еще несколько недель она уговаривала учительницу принять меня. Эти уроки были значительно более дорогими, чем танцы, но мама платила за них из тех денег, что получала за масла.

Учительница была высокой и худой, с длинными пальцами. Когда она играла на пианино, пальцы хрустели. Она исправила мою осанку, оттягивая волосы так, чтобы я подняла подбородок. Потом положила меня на пол и наступила мне на живот, чтобы укрепить диафрагму. Она была буквально одержима равновесием и постоянно хлопала меня по коленям, чтобы я не забывала о правильной осанке.

После нескольких уроков она объявила, что я готова петь в церкви. Учительница обо всем договорилась. Я должна была петь гимн перед всеми прихожанами в воскресенье.

Дни полетели очень быстро, так всегда бывает, когда чего-то боишься. В воскресенье утром я стояла на кафедре и смотрела на лица собравшихся. Там были Мирна и папа Джей, а за ними сидели Мэри и Кэролайн. Они смотрели на меня с жалостью, словно думали, что я могу опозориться.

Мама сыграла вступление. Музыка прекратилась, я должна была вступать. В тот момент я могла бы подумать о чем угодно. Я могла бы подумать о своей учительнице и ее технике: ровная спина, поднятый подбородок… Но я думала о Тайлере, о том, как лежала на ковре рядом с его столом и смотрела на его шерстяные носки, слушая восхитительное пение хора Мормонской Скинии. В моей голове звучали эти голоса – самое прекрасное на свете, кроме разве что Оленьего пика.

Мамины пальцы замерли над клавишами. Пауза затягивалась, прихожане стали ерзать на скамьях. Я думала о голосах, об их странных расхождениях – они пели так, словно звуки летели по воздуху, превращаясь в теплый ветер, но при этом были такими резкими, что пронзали насквозь. Я потянулась к этим голосам, звучавшим в моей голове, и они пришли на мой зов. Ничто не могло быть более естественным. Я не пела, а думала звуками, и мысли мои дарили им жизнь. Ничего подобного прежде со мной не было.

Песня закончилась, и я вернулась на нашу скамью. Прозвучала заключительная молитва, а потом прихожане окружили меня. Женщины в платьях в цветочек улыбались и пожимали мне руку, мужчины в черных костюмах похлопывали меня по плечу. Регент пригласил меня вступить в хор. Брат Дэвис попросил спеть в Ротари-клубе, а епископ – мормонский пастор – сказал, что хотел бы, чтобы я так же спела на похоронах. Я на все соглашалась.

Отец с гордостью улыбался. В церкви не было ни одного человека, которого он бы не осуждал – за посещение врача, за то, что дети учатся в публичной школе. Но в тот день он забыл о калифорнийском социализме и иллюминатах. Он стоял рядом со мной, положив руку мне на плечо, и с улыбкой принимал комплименты.

– Это благословение Господне, – твердил он. – Благословение Господне…

Папа Джей прошел через всю церковь и остановился перед нашей скамьей. Он сказал, что я пела как ангел Господень. Отец смотрел на него какое-то время, но потом глаза его заблестели, и он пожал папе Джею руку, словно они были старыми друзьями.

Никогда прежде я не видела отца таким, но теперь это случалось каждый раз, когда я пела. Каким бы тяжелым ни выдался день, он никогда не упускал возможности услышать меня, хотя для этого нужно было проехать всю долину. Как бы ни осуждал он социалистов вроде папы Джея, чувство враждебности исчезало, когда люди хвалили мой голос. Отец не мог забыть о великой битве с иллюминатами, но все же смягчался и повторял: «Это благословение Господне». Мне казалось, что, когда я пела, отец на мгновение забывал, что мир – это страшное место, способное погубить любого, и что меня нужно держать за толстыми стенами дома, в безопасности. Он хотел, чтобы люди слушали мой голос.

В городском театре шла пьеса «Энни», и моя учительница сказала, что, если режиссер меня услышит, он даст мне главную роль. Мама предупредила, чтобы я не возлагала больших надежд. Она сказала, что мы не сможем четыре раза в неделю ездить за двенадцать миль в город для репетиций. И даже если бы смогли, отец никогда не позволит мне проводить время в городе, одной, с неизвестно какими людьми.

И все же я учила песни, потому что они мне нравились. Как-то вечером я пела в своей комнате «Солнце взойдет завтра», и тут отец вернулся к ужину. Он спокойно жевал мясной рулет и слушал.

Когда они с мамой ложились спать, он сказал:

– Я найду деньги. Отвези ее на прослушивание.

Летом 1999 года я спела главную партию в «Энни». Отец занимался серьезной подготовкой. Никогда еще со времен осады Уиверов, когда мне было пять лет, он не был так уверен, что Дни отвращения близятся.