Тара Вестовер - Ученица. Предать, чтобы обрести себя

Приехала полиция, потом «скорая помощь». Не знаю, кто их вызвал. Я никому не сказала, что теряла сознание, – боялась, что меня заберут в больницу. Я просто сидела в полицейской машине рядом с Ричардом, завернувшись в отражательное одеяло, точно такое же лежало в моем вещмешке на случай бегства. Мы слушали радио, а полицейские расспрашивали отца, почему машина не застрахована и почему он снял сиденья и ремни безопасности.

Мы были далеко от Оленьего пика, поэтому полицейские отвезли нас в ближайший участок. Отец позвонил Тони, но тот был на работе. Тогда он позвонил Шону. Тот не ответил. Позже мы узнали, что в ту ночь он оказался в тюрьме из-за какой-то потасовки.

Дозвониться сыновьям не удалось. Отец набрал номер Роба и Дайаны Харди. Мама принимала пятерых из восьми их детей. Роб приехал через несколько часов, страшно ругаясь.

– Слушайте, – сказал он, – разве однажды вы уже чуть не убились? Зачем вы снова поехали ночью?!

Через несколько дней после аварии у меня онемела шея.

Как-то утром я проснулась и не смогла повернуть голову. Шея не болела (по крайней мере, сначала), но, как бы я ни старалась повернуть голову, она не двигалась ни на дюйм. Паралич распространился ниже. Мне казалось, что в спину мне воткнули железный штырь – от копчика до макушки. Когда я не смогла наклониться ни вперед, ни в сторону, пришла боль. У меня постоянно мучительно болела голова. Я не могла стоять без опоры.

Мама вызвала энергетического целителя, Рози. Я лежала уже две недели, и тут появилась она, вся искривленная и скорченная. Мне казалось, что я смотрю на нее сквозь воду. Голос у Рози был высокий и веселый. Она сказала, чтобы я представила себя здоровой, окруженной белым пузырем. Внутри пузыря я могла поместить все, что мне нравилось, все цвета, которые вселяли в меня чувство покоя. Я представила этот пузырь и себя в его центре – я могла стоять и бегать. За мной был мормонский храм, а рядом бегал Камикадзе, старый козел Люка, который давно умер. Все было залито зеленым светом.

– Каждый день по несколько часов представляй себе этот пузырь, – сказала Рози, – и ты поправишься.

Она похлопала меня по руке, и я услышала, как за ней закрылась дверь.

Я представляла себе этот пузырь постоянно: утром, днем и вечером, но шея моя не двигалась. Примерно за месяц я привыкла к головной боли. Я научилась вставать, потом ходить. Стоять вертикально я могла лишь с открытыми глазами. Стоило мне закрыть их хоть на мгновение, мир начинал вращаться, и я падала. Я вернулась на работу к Рэнди, иногда помогала отцу на свалке. И каждую ночь я засыпала, представляя себе зеленый пузырь.

В тот месяц, что мне пришлось провести в постели, я слышала чей-то голос. Я помнила его, но он не казался мне знакомым. Прошло шесть лет с того времени, когда этот смех раздавался в нашем доме.

Я слышала голос моего брата Шона. В семнадцать лет он разругался с отцом и сбежал из дома. Он занимался любой работой, преимущественно перевозками и сваркой. Шон вернулся домой, потому что отцу нужна была помощь. Из постели я слышала, как Шон говорит, что останется, пока отец не найдет себе настоящих помощников. Это всего лишь услуга, говорил он, пока отец не встанет на ноги.

Странно было видеть Шона дома. Брат стал мне почти чужим. Жители города знали его лучше, чем я. В Ворм-Крик сплетничали о нем. Говорили, что Шон буян, хулиган, черная овца, что он вечно связывается с бандитами со всей Юты, а то и дальше. Говорили, что у него есть пистолет, он прячет его под одеждой или в своем большом черном мотоцикле. Как-то раз кто-то сказал, что Шон вообще-то неплохой парень, но ввязывается в потасовки, потому что у него репутация непобедимого. Он занимался боевыми искусствами и, казалось, не чувствовал боли. Каждый, кто хотел утвердиться в долине, непременно старался его победить. Шон не был в этом виноват. Я слушала эти рассказы, и Шон в моем воображении становился легендой, а не братом из плоти и крови.

Мои воспоминания о Шоне начинаются с кухни. Со времени второй аварии прошло около двух месяцев.

Я готовила завтрак. Дверь скрипнула. Я повернулась всем телом, чтобы посмотреть, кто вошел, не прекращая резать лук.

– Ты навсегда останешься ходячим леденцом на палочке? – спросил Шон.

– Нет.

– Тебе нужен костоправ.

– Мама все вылечит.

– Тебе нужен костоправ, – повторил Шон.

Все поели и разошлись. Я начала мыть посуду. Мои руки были в горячей мыльной воде. Я услышала за собой шаги, а потом почувствовала, как грубые, мозолистые руки обхватывают мою голову. Я и ахнуть не успела, а Шон уже крутанул мою голову резким движением. ЩЕЛК! Звук был очень громким. Мне показалось, что голова у меня оторвалась и осталась в его руках. Ноги подкосились, и я упала. В глазах потемнело, голова закружилась. Через несколько минут я открыла глаза. Шон подхватил меня под руки и поставил.

– Стоять сможешь не сразу, – сказал он. – Но когда сможешь, нужно будет все повторить с другой стороны.

У меня кружилась голова, меня тошнило, и я не понимала, что произошло. Но к вечеру я стала замечать небольшие перемены. Я могла смотреть на потолок. Я могла наклонять голову, чтобы подразнить Ричарда. Сидя на диване, я могла повернуться и улыбнуться тому, кто сидел рядом.

Рядом сидел Шон. Я смотрела на него, но не видела. Я не знала, кого вижу, кто совершил этот жестокий акт сочувствия. Мне хотелось, чтобы это был мой отец, такой, каким я желала его видеть, мой защитник, настоящий чемпион, человек, который ни за что не поехал бы вместе со мной в бурю, а если бы я пострадала, сделал бы все, чтобы меня вылечить.

Когда Дед-под-холмом был молодым, на горе паслись большие стада и пастухи объезжали их верхом. Дедовы лошади были настоящей легендой. Массивные и крепкие, как старая кожа, они двигались очень осторожно, словно угадывая мысли наездника.

По крайней мере, так мне говорили. Я их никогда не видела. Дед постарел, стал меньше заниматься лошадьми, больше фермерством, а потом бросил и это занятие. Лошади ему были не нужны, он продал тех, которых захотели купить, а остальных отпустил. Лошади размножались. Когда я родилась, на горе уже жил целый табун диких лошадей.

Ричард называл их «собачьим мясом». Раз в год мы с Люком и Ричардом помогали деду поймать десяток лошадей и устроить в городе аукцион. Лошадей продавали на забой. Иногда дед приходил посмотреть на небольшой табун перепуганных лошадей, предназначенных на убой. Молодые жеребцы постепенно смирялись с первой неволей, и в их глазах появлялся голод. Тогда он указывал на одного и говорил: «Этого не грузите. Мы его забираем».

Но приручить диких лошадей было нелегко даже такому специалисту, как дед. Мы с братьями целыми днями, а то и неделями пытались завоевать доверие коня, чтобы хотя бы коснуться его. Потом гладили его длинную морду, а через несколько недель уже могли обхватить его могучую шею и гладить все мускулистое тело. Примерно через месяц мы приносили седло. Конь неожиданно начинал с такой яростью мотать головой, что уздечка попросту лопалась. Однажды крупный гнедой жеребец проломил ограду загона и выбежал на свободу, окровавленный и исцарапанный.