Тара Вестовер - Ученица. Предать, чтобы обрести себя

А может быть, я была спокойна, потому что была в тот момент не здесь, совсем не здесь. Может быть, я была за океаном, на другом континенте, читала Юма под каменными сводами. Может быть, я бежала через Королевский колледж, зажав под мышкой «Рассуждение о неравенстве».

– Папа, мне нужно тебе что-то сказать.

Я предупредила, что Шон угрожал убить Одри и это связано с тем, что она рассказала о его поведении. Отец посмотрел на меня, и кожа на его лице, там, где были губы, сжалась. Он крикнул маму. Она пришла. Она была мрачной. Я не понимала, почему она не смотрит мне в глаза.

– Что именно она рассказала? – спросил отец.

И начался допрос. Каждый раз, когда я говорила, что Шон склонен к насилию, что он манипулирует людьми, отец орал:

– Где твои доказательства? У тебя есть доказательства?

– У меня есть дневник…

– Принеси. Я хочу прочитать.

– Я не взяла его с собой.

Это была ложь. Дневник лежал у меня под кроватью.

– Что я должен думать, если у тебя нет никаких доказательств? – продолжал кричать отец.

Мама сидела на краешке дивана, приоткрыв рот. Я чувствовала, что ей мучительно больно.

– Вам не нужны доказательства, – спокойно ответила я. – Вы видели это. Вы оба видели это.

Отец сказал, что я была бы рада, если бы Шон сгнил в тюрьме, что я приехала из Кембриджа, чтобы сеять рознь в семье. Я ответила, что не хочу видеть Шона в тюрьме, но что-то делать надо. Повернулась к маме, ожидая поддержки, но она молчала. Смотрела в пол, словно нас с отцом вовсе не было рядом.

И в тот момент я поняла, что мама не скажет, что она будет сидеть и молчать, что я осталась одна. Я пыталась успокоить отца, но голос у меня дрогнул и сорвался. И тогда я разрыдалась, слезы потекли сами собой. Я многие годы этого не чувствовала и уже забыла, как это бывает. Мне показалось, что меня сейчас вырвет.

Я бросилась в ванную, дрожа всем телом.

Нужно было перестать плакать: если я не перестану, отец не воспримет меня всерьез. И я перестала плакать, помог старый способ: я смотрела на себя в зеркало и подавляла каждую слезу. Очень знакомый процесс. Так я рассталась с иллюзией, которую бережно лелеяла весь прошлый год. Фальшивое прошлое, фальшивое будущее – больше ничего нет.

Я смотрела на свое отражение. Зеркало гипнотизировало меня – три стекла в раме под дуб. Это было то же самое зеркало, в которое я смотрелась ребенком, потом девочкой, потом девушкой. За мной стоял тот же унитаз, в который окунал меня Шон, добиваясь, чтобы я признала себя шлюхой.

Я часто запиралась в этой ванной, когда Шон отпускал меня. Поворачивала зеркала, пока не видела три своих отражения, а потом смотрела на каждое, представляя, что Шон сказал, что заставил сказать меня. И все это начинало казаться правдой, а не тем, что я сказала, чтобы избавиться от боли. И вот я опять была здесь, с тем же самым зеркалом. То же лицо, отраженное в трех зеркалах.

Но не то же. Это лицо было старше, под ним я видела мягкий кашемировый свитер. Но доктор Керри был прав: не одежда делает это лицо, эту женщину другой. Это что-то в ее глазах – надежда, или вера, или убеждение. Эта женщина знает, что жизнь можно изменить. У меня не было слов, чтобы описать то, что я видела, но полагаю, это было нечто вроде настоящей веры .

Я немного успокоилась и вышла из ванной, осторожно неся это спокойствие, словно на моей голове стояла хрупкая фарфоровая тарелка. Я медленно прошла по коридору, делая мелкие, ровные шаги.

Войдя в Часовню, я сказала:

– Я иду спать. Мы поговорим об этом завтра.

Отец сидел за столом, держа в левой руке телефонную трубку.

– Мы поговорим об этом сейчас. Я рассказал Шону о твоих словах. Он сейчас придет.

Мне захотелось сбежать. Успею ли я добраться до машины, прежде чем придет Шон? Где ключи? Мне нужен мой ноутбук, там вся моя работа. «Брось все!» – сказала девочка из зеркала.

Отец велел мне сесть, и я подчинилась. Не знаю, как долго я ждала, парализованная нерешительностью. Я все еще думала о бегстве, когда французские двери распахнулись и вошел Шон. Огромная комната неожиданно показалась мне крохотной. Я смотрела на свои руки, не в силах поднять глаза.

Так я рассталась с иллюзией, которую бережно лелеяла весь прошлый год. Фальшивое прошлое, фальшивое будущее – больше ничего нет.

Я услышала шаги. Шон пересек комнату и сел рядом со мной на диван. Он дожидался, когда я посмотрю на него. Я не смотрела. Тогда он потянулся и взял мою руку. Осторожно, словно бутон розы, он раскрыл мои пальцы и что-то вложил в них. Я почувствовала холод лезвия, прежде чем увидела его. Я почувствовала кровь, прежде чем увидела красный ручеек на ладони.

Нож был маленьким, пять-шесть дюймов, и очень тонким. Лезвие было покрыто кровью. Я сложила большой и указательный пальцы и поднесла к носу. Металлический запах. Это кровь. Не моя – он просто отдал мне нож. Но чья?

– Если у тебя остался хоть какой-то ум, Сладшая местра, – сказал Шон, – ты воспользуешься им. Потому что зарезаться для тебя будет лучше, чем то, что я сделаю с тобой сам.

– Это нежелательно! – произнесла мама.

Я посмотрела на маму, потом на Шона. Наверное, они приняли меня за сумасшедшую: я словно не осознавала происходящего и не могла отреагировать на него. Мне казалось, что если вернуться в ванную и пройти сквозь зеркало, я выйду оттуда другой девушкой, шестнадцатилетней. Она сможет с этим справиться. Она не будет бояться, как боюсь я. Ей не будет больно, как сейчас больно мне. Она сделана из камня, а не из слабой плоти. Я еще не поняла, что эта слабость – несколько лет жизни, в которой была дозволена слабость, – и спасла меня.

Я смотрела на лезвие. Отец начал свою проповедь, останавливаясь, чтобы мама могла подтвердить его слова. Я слышала голоса, и свой тоже. Голоса сливались в дивную гармонию в старинном зале. Я слышала смех, плеск вина, разливаемого по бокалам, позвякивание ножей о фарфор. Я не слышала, что говорил отец, но точно помню, словно это происходит прямо сейчас, как перенеслась за океан и вернулась в тот вечер, когда вместе с друзьями пела в камерном хоре. «Наверное, я сплю, – думала я. – Слишком много вина. Слишком много рождественской индейки».

Решив, что сплю, я сделала то, что делают во сне: попыталась понять и использовать правила этой странной реальности. Я спорила со странными тенями, представлявшими мою семью, а когда доводы кончились, я солгала. Притворщики исказили реальность. Теперь была моя очередь. Я сказала Шону, что ничего не говорила отцу. Я твердила: «Не знаю, откуда отец это взял. Отец, наверное, неправильно расслышал». Я надеялась, что отрицание просто рассеет эти тени. Через час, когда мы четверо сидели на диванах, я наконец смирилась с их физическим присутствием. Они были здесь, и я тоже.