Евгений Каминский - Свобода

Среди сгоревшего хлама ему попадались какие-то вещи, вполне сохранившиеся, особенно, если были из стекла или металла. Но рация, рация, на которую он рассчитывал, была безнадежно изуродована огнем. Некоторое время Щербин крутил ее в руках, надеясь на чудо и едва сдерживаясь, чтобы не закричать, не завыть по-волчьи от бессилия, отчаяния. Но нет, все в ней — и металл и пластик — сплавились в один кусок. Щербин с силой отбросил ее от себя и засмеялся, зло и страшно, гоня из головы всякую мысль, стараясь не думать о том, что надежды больше нет, что все напрасно, что он обречен. И принялся колотить своей палкой по всему, что попадалось ему. Из-под ног у него летели какие-то консервные банки, бутылки, домашняя утварь, инвентарь, даже обгоревший приклад охотничьего ружья. Потом он наткнулся на лежавшую на боку столитровую дубовую бочку, судя по запаху — омулевую, и упал, разбив в кровь лицо. Это привело его в чувство. Он сел на снег, стирая с лица кровь и слезы (оказывается, он плакал), уставился на бензиновый электрогенератор. Тот не выглядел погибшим. На нем лишь вспузырилась краска да кое-где обгорела оплетка, но сам он почти не пострадал. Похоже, на момент пожара в него не был залит бензин. Он еще мог ожить, заработать, но думать сейчас об этом Щербин не хотел. Чтобы не свихнуться, ему нужно было немедленно выбросить из головы надежду на возвращение домой, еще несколько часов назад несшую его сюда на своих крыльях. Он остается здесь… Приняв когда-то эту мысль и совсем недавно счастливо отбросив, понадеявшись на скорое возвращение, он не мог принять ее вновь. На это у него не осталось мужества. Уже в сумерках он, отчаянно хромая, притащил в лагерь Черкеса рюкзак, набитый всякой всячиной, да две бутылки виски.

«Завтра, завтра все выводы и решения. Ни о чем не думай! Если зацепишься за какую-нибудь мыслишку, она вцепится в тебя и выпьет твой разум!»

В палатке Черкеса пылала буржуйка. Щербин сидел за складным столом и допивал бутылку виски.

—Если бы не пожар! — то и дело вскрикивал он и тут же рычал: — Не сметь! Слышишь, ты, баба? Попал в переделку — и тут же баба из тебя полезла. Боишься руки на себя наложить, вот и спешишь напиться. Ну и правильно, завтра будешь рвать на себе волосы, а сегодня еще погуляешь…

И вновь он наливал в кружку из бутылки огнем выжигавшую в нем нутро жидкость. В палатке, у самого входа, лежал Борман. Иногда пес поднимал голову и недовольно глядел на человека. И если бы только мог укусить его, непременно укусил бы. Так, легонько, до первой крови, чтобы привести человека в чувство, прекратить его алкогольную истерику и затолкать его в спальник. Тогда и псу можно будет сомкнуть глаза, оставив на страже лишь слегка приподнятое ухо: мало ли кому вздумается заглянуть к ним в палатку этой ночью? Однако этот пес не мог укусить человека даже для того, чтобы привести его в чувство. Этот пес и появился-то на свет лишь для того, чтобы служить человеку, охранять человека от любого зверя, захотевшего пустить человеку кровь и даже отобрать у него жизнь. Этот пес был рожден для того, чтобы проливать за человека кровь и отдавать ему свою жизнь. Иного смысла, кроме человеческой жизни, в жизни этой собаки не было.

Ночью задул ураганный ветер, принесший на остров обжигающий арктический холод. Ветер ярился и едва не отрывал КАПШ от земли, стремительно выдувая из палатки накопленное за вечер тепло. Щербин проснулся от нестерпимого холода: не понимая, где находится, почему не у себя в избе, и видя лишь буржуйку с открытой дверцей, он пытался что-то вспомнить, но чувствовал: лучше не вспоминать. Дрова в печи давно прогорели, и лишь угли кровенели в лиловой золе.

Он выбрался из спальника и натолкал полную топку поленьев, благо они были под рукой. И те, сухие, как порох, тут же защелкали. Борта палатки трепетали на алюминиевых шпангоутах, словно крылья пойманной птицы, и ему стало ясно: для того чтобы к утру не замерзнуть, надо топить всю ночь. И еще он понял то, что топить всю зиму печь в палатке — бессмысленно. Ветер тут же выдувает тепло в тундру, а тундру, как известно, не натопишь…

«Всю зиму в палатке? Выходит, я решил тут зимовать?»

Собака лежала возле входа на куске войлока, уткнув нос в живот. Умаялась за день с этим своим новым хозяином…

Пробуждение с постепенным осознанием того, что произошло вчера, ко­гда надежда на возвращение домой умерла, было отвратительно. Безучастный к холоду, который вновь хозяйничал в палатке, Щербин смотрел в потолок.

Если вертолет не прилетел сюда за все предыдущие дни, значит, он вообще больше не прилетит. Щербина вычеркнули из списка живущих. Бред! Этого не могло быть ни при каких условиях. Никто бы не посмел забыть его на острове. Даже если бы в державе кончилось все авиационное топливо и вдруг сломались все вертолеты, за ним все равно пришли бы, приплыли (да хоть на веслах!). Потому что никакому, даже самому рачительному начальнику не позволено в целях экономии топлива и других ресурсов вычеркивать Щербина из списка… Но ведь вертолет не прилетел.

«Это возможно только в том случае, — почти равнодушно размышлял он, — если… я улетел с острова вместе со всеми и меня на этом острове уже нет, — эта мысль, неожиданно посетив его голову, задержалась в ней. — Выходит, я улетел? По крайней мере так почему-то решило материковое начальство. Почему так решило? Неужели они не в курсе того, что я опоздал на последний борт? Или же те люди, что летели в том вертолете, никому не сказали об этом? Ерунда какая-то!.. Но только эта ерунда и остается, если, конечно, вертолет, в котором якобы я летел, — тут его бросило в жар, — упал в море… Не может быть! Почему не может? Может! Потому что тогда я утонул вместе с остальными. И значит, присылать сюда вертолет не имеет смысла. Меня здесь нет, потому что я упал в море…»

Глаза его уже сверкали. То, что вчера он посчитал для себя катастрофой, оказалось божьей милостью и счастливым спасением. Конечно, не спасением, нужно было еще как-то перезимовать тут, но в закрученном сюжете наметился счастливый конец, и, значит, надо было жить дальше, чтобы доиграть пьесу. Он вышел из палатки и уставился на Т-100.

«Как специально для меня!»

Остаться на зиму в лагере Черкеса? Увы, здесь не было деревянных строений, которые могли бы держать тепло долгой полярной ночью. Значит, надо было возвращаться в зимовье, которое он уже обжил. Там у него прежде не было ничего, кроме надежды на то, что не сегодня-завтра за ним прилетит вертолет, и он отправится домой. Но только что он понял, почему вертолет не прилетит сюда до весны. Здесь же, в лагере Черкеса, имелось почти все, что было необходимо для того, чтобы дожить на острове до следующего лета: бочки с малосольным омулем, пантюхинские мешки с сухарями, всевозможные консервы в железе и в стекле, питьевой спирт, солярка и бензин в бочках, горы дров, пара примусов, новенький бензиновый генератор, радиоприемник с батарейками, шерстяная и меховая одежда и еще много-много всего, что могло не только не дать умереть, но и скрасить одиночество, подсластить горечь тоски. Правда, все это следовало как-то (ему, почти одноногому, надо было еще исхитриться!) погрузить на сани-волокуши и, присоединив их к трактору, доставить к зимовью. Но, прежде чем загружать сани, нужно было понять, на ходу ли «болотоход» Черкеса. Взвинченный, наэлектризованный новыми планами, он забыл о больной ноге: хромать, конечно, хромал, но не замечал этого. Запустить дизель «сотки» при минусовых температурах можно было только с помощью бензинового «пускача». Сколько Черкес мучился с запуском своего трактора летом! Сейчас же была глубокая осень по календарю и настоящая зима по погоде. Только «пускач» — пусковой двухскоростной бензиновый двигатель — мог заставить дизель работать.