Евгений Каминский - Свобода

Как-то через пару недель после своего возвращения с острова супруги ели на кухне блины, и Иван Савельевич с замаслившимся от сытости взором принялся рассказывать жене о том, как в один из первых своих полевых сезонов на острове видел это самое рудопроявление (участок его работ действительно находился поблизости) и еще тогда понял, какое оно перспективное. Только вот брошен он был в тот год на геологическое картирование, а не на поиски и разведку, и, естественно, руки его так и не дошли до такой ценной находки… Иван Савельевич, как всегда, фантазировал. Да и как тут не разыграться фантазиям, если ты только что умял стопку блинов, толщиной в энциклопедический словарь, да еще с вологодским сливочным маслом и сметаной?!

—Значит, именно ты, а не Щербин или еще кто-то там первым обнаружил это рудопроявление, — заявила Мамалена, стирая своей салфеткой с румяных щек мужа сметану. При этом она посмотрела на него так, словно открыла ему глаза.

—Да… Верно. Выходит, я его открыл! — искренне удивился Иван Савельевич такой очевидной мысли.

После блинов супруги легли спать. Но заснуть Иван Савельевич не смог, ворочался, безбожно скрипел пружинами. Пораженный гениальным открытием жены, он пытался вспомнить то, чего никогда не видел, — это самое рудопроявление. И, проворочавшись до полуночи, что-то такое вспомнил. Утром, когда Иван Савельевич пробудился после короткого, но глубокого сна счастливого человека, это что-то было уже частью реальности, вписанной в скрижали его памяти. Он уже любому мог запросто до мельчайших подробностей описать тот день, когда он обнаружил среди тундры выход коренных пород богатых полиметаллами и, главное, те чувства, которые при этом испытал.

Неделя потребовалась Мамелене для того, чтобы получить результаты спектрального, химического и атомно-абсорбционного анализов образцов из сумки Щербина и переработать данные из его планшетки, одним словом, положить скупые выводы Василь Васильевича и Щербина на роскошную музыку Ивана Савельевича. Иван Савельевич только хлопал глазами от восхищения. Теперь у него каждый день кружилась голова. От чего? От неслыханных перспектив! И еще: всем существом своим Иван Савельевич уже верил в свою схватку с белым медведем, шкура которого находилась в работе у скорняка-таксидермиста. За деньги Мамылены, разумеется (те, которые супруги собиралась потратить на норковую шубу для Лены, но в последний момент решили, что медвежья шкура для Ивана Савельевича нужней норковой для Мамылены), и скорняк-таксидермист уже прилаживал к ней комплект лап бурого медведя, шерсть на которых предстояло обесцветить. Также еще нужно было найти где-то лишнюю голову бурого медведя (будто бывают медведи о двух головах, одна из которых — запасная) и слегка отрихтовать ее черепную коробку, подгоняя под размеры черепа полярного медведя, и снова колдовать с шерстью: стричь, обесцвечивать. И все потому, что голову полярного медведя скорняку-таксидермисту взять было неоткуда: этот проклятый медведь прятался от человечества в Красной книге, показывая ему оттуда веселый медвежий кукиш.

Не было вечера, когда б на уютной супружеской кухне Иван Савельевич не заводил рассказ о своем смертельном поединке. И всякий раз во вдохновенной повести открывались все новые обстоятельства этого кровавого дела. Измученная героическим эпосом Мамалена мужественно держалась, слушала Ивана Савельевича вполуха, думая о том, что не может теперь позволить себе отпускать мужа куда-либо одного. Даже в магазин за постным маслом, даже в сортир на железнодорожном вокзале они будут ходить отныне рука об руку. Что уж тут говорить о полевых маршрутах?!

Рядовые сослуживцы Ивана Савельевича и некоторые его старшие товарищи вмиг сделались для Ивана Савельевича «парнишками», с которыми Иван Савельевич теперь даже не спорил, считая это ниже своего достоинства; лишь посмеивался, когда те пытались доказать ему насколько Ваня неправ.

«А ты белого медведя живьем видел?» — насмешливо глядя на оппонента, спрашивал Иван Савельевич в самый разгар спора, когда у Ивана Савельевича не оставалось аргументов для защиты собственной довольно слабой позиции, и тут же начинал раскуривать свою вишневую трубку.

Если оппонент белого медведя все же видел, Иван Савельевич припечатывал его следующим вопросом: «Небось, обделался? Или, может, победил его голыми руками?»

Этот козырь Ивана Савельевича оппоненту крыть было нечем, и дискуссия заканчивалась саркастической или сардонической улыбкой Ивана Савельевича в адрес оппонента. Реже — гомерическим смехом. Если бы не морская форма с погонами почти как у генерала, Иван Савельевич начал бы приходить в институт в кителе и синем берете десантника. Теперь у него было на это право.

Иван Савельевич с нетерпением ждал медвежью шкуру и недоумевал, почему до сих пор ему не позвонил ни один корреспондент с телевидения или хотя бы репортер из газеты. Но может быть, и хорошо, что пока не позвонил. Шкура-то еще была в работе у скорняка-таксидермиста, и значит, вдохновенный рассказ о схватке с хищником нельзя было подкрепить таким вопиющим вещественным доказательством.

Ночью, в супружеской постели, опасливо поглядывая на сопящую рядом Мамулену, Иван Савельевич представлял себе корреспондента в своем рабочем кабинете. Или корреспондентку (естественно, Мамалены нет дома). Иван Савельевич один в квартире, наслаждается независимостью, а тут звонок в дверь. Щелкнул замок — и на пороге квартиры очаровательная корреспондентка с распущенными русыми волосами и небесно голубыми глазами. «Так вот вы какой! Большой, мужественный!» — это корреспондентка ему прямо с порога. Сначала они сидят за столом, друг против друга, и Иван Савельевич, покусывая вишневую трубку, баском рассказывает корреспондентке о том, как люди на буровой, осажденные хищником, готовятся к смерти: со слезами прощаются друг с другом. Но тут неожиданно возле их вагончика, двери которого стережет этот негодяй, появляется Иван Савельевич, и, не раздумывая, бросается в бой. Завязывается смертельная схватка… То и дело замолкая, мужественно хмуря брови, Иван Савельевич пускает перед собой дым из вишневой трубки, в клубах которого бледнеет нежный образ корреспондентки. Вжавшись хрупкими плечами в спинку кресла и чуть приоткрыв свои пухлые губы, за которыми поблескивает жемчуг зубов, корреспондентка увлажнившимся взором смотрит на Ивана Савельевича и, кажется, не слышит его, поскольку ей важен уже не подвиг Ивана Савельевича, а сам Иван Савельевич — сильный, благородный, простой, смотрящий сейчас туда, поверх крыш, весь такой недоступный, прекрасный… И вот оба они уже сидят на полу, на медвежьей шкуре, с бокалами белого вина в руках, и она, счастливая, раскрасневшаяся, гладит голову «бедного мишеньки» и смеется, смеется, запрокидывая свою прелестную головку, пододвигаясь все ближе к Ивану Савельевичу и будоража обоняние безупречным ароматом «шанели № 5». Их плечи уже соприкасаются, а шелковые локоны ее волос щекочут его слегка небритую щеку… Тут Мамалена поворачивается на другой бок, бормочет что-то вроде «эта чертова геосинклиналь», и на лбу у Ивана Савельевича проступает испарина. Он переводит дух, опасливо косясь на Мамулену — чуткую, всевидящую, всегда готовую навострить ухо, чтобы запеленговать преступные помыслы супруга…