Евгений Каминский - Свобода

—Медведь! — удивился Береза.

—Ждет, когда уйдем, чтобы наше дело закрыть, — сформулировал Любимов и рассмеялся.

38

Кажется, где-то вдали тарахтел дизель тягача или трактора, а Щербин не мог заставить себя шевельнуться. Он не понимал, что с ним и где он. Чувствовал лишь: с правой ногой что-то не так, возможно, ее у него уже нет. Голова разламывалась от боли. Пора было вставать и, подняв воротник пальто, идти в институт, а там… А что там? Не важно, потому что он не мог встать, не мог пошевелиться. Он лежал у себя в комнате на диване, и вокруг него бесшумно падал снег крупными снежинками. Нужно было встать, нужно было идти. Он приподнялся на локте. Рядом лежал Коля-зверь. Щербин заглянул ему в лицо; охотник стеклянно улыбался Щербину, и на заляпанном кровью лбу у него зияла дыра.

«Но тогда почему он улыбается?»

Снег падал Коле-зверю на лицо, на глаза, однако даже короткий порыв ветра тут же сдувал его, и охотник вновь смеялся. Потом Щербин увидел медведя, метрах в пятидесяти. Но как медведь оказался у него дома? Медведь сидел и смотрел на Щербина. Неожиданно в своей правой руке Щербин почувствовал рукоятку нагана и попытался вспомнить, как и, главное, почему застрелил… Колю-зверя. Или охотник сам попросил его об этом, потому что это была какая-то игра, смысл которой Щербин не понимал? И опять в голове у него все кружилось: снег, медведь, улыбающийся Коля-зверь с дыркой во лбу… Что-то шершавое и влажное коснулось его щеки, потом еще и еще. Медведь? Вот пристал! Нужно было открыть глаза, нужно было встать, нужно было прогнать медведя и идти в институт, но в разламывающейся голове все крутилось, и он забыл, что именно нужно сделать для того, чтобы глаза открылись, а ты сам мог хотя бы шевельнуться… Потом его куда-то тащили волоком, держа то за рукав, то за шиворот, кто-то рычал, хрипел, надрывался. И вновь его лица касалось что-то влажное, теплое, шершавое…

В нос ему лез густой звериный запах, Щербин чувствовал у себя на груди тяжесть и тепло, постепенно вползающее ему под кожу… Он открыл глаза. Ныла правая нога (она все же не потерялась!), он попробовал шевельнуть ею и застонал от боли. Рядом, прижавшись к нему мохнатой спиной, лежал большой зверь. Зверь повернул к нему голову и, открыв пасть, тихо заскулил. Борман.

Сгущались сумерки, метель разыгралась не на шутку. Приподнявшись на локте, он посмотрел по сторонам — никого. Но, кажется, рядом он видел полярного медведя. Хотя это могло и присниться. Он лежал посреди тундры у подножия пологой сопки, и в нескольких десятках метров от него виднелся сруб — то самое зимовье, откуда сегодня днем он направился в полевой лагерь. Как он здесь оказался да еще с собакой? Ведь он был там, почти на вершине той сопки. Надо было заставить себя встать и добраться до зимовья. Но встать не получилось. Его нога была, кажется, пробита насквозь: штанина набухла от черной крови. И он пополз. Собака хромала рядом, то и дело заглядывая ему в глаза: мол, терпи, не стони ты так, немного осталось. Скоро будем дома…

39

Он лежал на нарах, придавленный к доскам полушубком, свернуть который или хотя бы расправить было невозможно, поскольку тот всякий раз стремился принять первоначальную форму. В окошко сквозь пыльное стекло едва пробивался свет. В голове все еще шумело. Прошедшие двое или трое суток показались Щербину второй его жизнью внутри первой. До сих пор он не понимал, как добрался до зимовья, открыл дверь, влез на нары. Потом, конечно, помог коньяк. Маленькими глотками он пил его, резал ножом штанину на раненой ноге и старался не обращать внимания на боль и дурноту. То и дело, откинувшись на спину, он отдыхал, и тогда собака лизала его рану. Потом он нашел глазами аптечку на полке рядом с керосиновой лампой — ту самую, оставленную здесь механиком-водителем. Но до нее нужно было еще добраться. Взяв табурет в руку, он дотянулся им до полки и смахнул с нее все, кроме керосиновой лампы и бутыли с керосином. Это была его первая маленькая победа. В аптечке нашлись и бинт, и жгут, и йод, и зеленка, и какие-то ампулы с одноразовыми шприцами. Но главное — бинт. Собака лизала его раны и как сестра милосердия смотрела на него, стонущего и отхлебывающего из горла бутылки коньяк. Перетянув ногу, он забинтовал рану, обработанную и зеленкой и йодом. Забывшись на несколько мгновений, а может, часов, вновь открыл глаза, сполз с нар и мучился возле буржуйки, пытаясь запалить в ней дрова. Огонь наконец вспыхнул, и уже через несколько минут адски загудела, защелкала буржуйка. Собака сама выходила из избы по нужде, и сама в нее возвращалась, приноровившись откидывать тяжелую дверь лапой либо мордой. Дверь закрывалась под собственной тяжестью, и, чтобы ее открыть, необязательно было тянуть дверную ручку на себя. Можно было вцепиться зубами в ее обивку из старых оленьих шкур или подцепить сбоку когтями. Раз и Щербину пришлось выползать из избы прямо в метель справить нужду и набить оцинкованное ведро свежим снегом, который он, вернувшись, растопил на раскаленной печи. Жажда давно уже мучила его. Время от времени он забывался, и ему снились Коля-зверь, медведь, Черкес, Береза в разных театральных постановках, где Щербин был то убегающим, то догоняющим, но все никак не могущим догнать. Просыпаясь, он прислушивался к тундре. Почему до сих пор не слышно рокота двигателей ГТТ и трактора? Почему люди, растянувшиеся по тундре цепочкой, не кричат «Ау, Щербин!», не стреляют вверх из ружей, не пускают сигнальных ракет? Почему, стоит ему только открыть глаза, он слышит лишь шум ветра в трубе да потрескивание поленьев в буржуйке? Его давно уже должны были найти здесь. Почему же до сих пор не нашли? Но может, его не искали и не собираются искать? Нет, такого не могло быть. Здесь что-то было не так…

Потом Борман занервничал: то и дело вскакивал и, подбежав к двери, угрожающе рычал или хрипло лаял. Каждый раз Щербин думал, что наконец за ним пришли, кончена его одиссея, но никто, сколько он ни ждал, напряженно вслушиваясь в звуки, не постучал в его дверь, не попробовал ее открыть. А Борман, дрожа всем телом, все рычал и лаял. Щербин смотрел в окно, надеясь увидеть там людей, и уж точно Виктора, который, конечно, не может не догадаться, где именно пропадает Щербин. Пес лаял, Щербин смотрел в окно. И наконец увидел: полярный медведь неспешно брел мимо, совсем рядом с избой, заглядывая в окно. Показалось, что они даже встретились глазами. У Щербина был наган, у Щербина был Борман, у Щербина был крепкий сруб, и медведь не очень-то его беспокоил.

«Пусть только сунет сюда морду! Нажму на курок, и нет медведя!»

И все же больше всего Щербина волновало то, зачем он застрелил Колю-зверя. В том, что он застрелил охотника, Щербин не сомневался. Что-то такое он даже помнил: вытаращенные безумные глаза, удар прикладом в лицо.