Евгений Каминский - Свобода

Барачная койка, тюремная пайка и воровские разборки тянули Колю-зверя назад изо всех сил, и Коля-зверь изо всех сил сопротивлялся им. На вокзалах он мог подойти к какому-нибудь фраеру, жующему сосиски или набивающему рот пирожками, и сказать: «Жрать хочу!» Дядя похлипче трясущейся рукой тут же отсыпал ему мелочь на чай с пирожком, фраер покрепче посылал его куда подальше, за что мог тут же получить от Коли «в торец». Коля-зверь мог бы, конечно, воровать и грабить (дело-то нехитрое) — есть ему хотелось каждый день, да и ночевать тоже надо было где-то, — но это тогда означало бы вернуться в мир, которому он отдал десятилетия собственной жизни, не получив взамен ничего, кроме звериного облика, дюжины шрамов на голове, вспыхивающей по любому поводу злобы.

Постоянной работы ему нигде не давали, только временную. Поэтому он и не смог нигде осесть, чтобы начать новую жизнь с пропиской и какой-нибудь незатейливой бабешкой. И он пил горькую с такими же отсидевшими срок людьми, и потом с ними же дрался смертным боем, не помня, из-за чего у них все началось. А после драки, в которой всегда побеждал, вытаскивал из карманов поверженных кошельки с наличностью, если, конечно, та имелась, и шел дальше в поисках лучшей доли. Эти драки, в которых не было ни жажды справедливости, ни благородного гнева, а один звериный расчет, драки, напоминавшие кровавые побоища, были вовсе не от лихости или желания наказать, а лишь от неустроенности личной жизни. И от неуверенности в завтрашнем дне, как бы над этим словосочетанием не потешалась просвещенная часть общества.

Нет, тот мир, в который Коля-зверь теперь после освобождения так упорно стремился, не пускал его к себе. И не потому не пускал, что не нуждался в нем, и даже не потому, что Коля-зверь был ему не по нутру, а потому что Коля-зверь по составу своей крови был ему противопоказан. Словно свалившийся с Луны, Коля-зверь носил в себе другую (дурную!) природу, имел какую-то иную цель, нежели обыкновенные люди. Увы, мир, от которого он пытался сбежать, был единственно возможным для него прибежищем. Только в нем он мог дышать и не задыхаться при этом, только в нем он мог жить и не умирать. Вне его, в другом, так манящем Колю-зверя мире ему не было жизни. Другой был для Коли-зверя местом, где зверь в нем неминуемо сорвался бы с цепи и разорвал если не кого-нибудь, то самого Колю-зверя в клочья. Увы, в том мире, куда собирался заявиться Коля-зверь, мог жить только Коля Иванов. И значит, прежде чем войти в него, надо было как-то справиться со зверем в себе.

Постепенно в отделениях милиции, на вокзалах и автобусных станциях стали появляться портреты Коли-зверя с комментарием «Розыск». Странное дело: убегая от прежней жизни, пробираясь с севера страны на юг (там, по рассказам лагерных сидельцев, была не жизнь, а мед), Коля-зверь отмечал: чем южней, дальше от прежних мест обитания он оказывался, тем больше собственных портретов с недвусмысленными комментариями под ними ему попадалось. Тогда он на сто восемьдесят градусов развернулся и поменял направление своего бегства, то есть стал возвращаться. Нет, не отпускал Колю темный мир, чувствуя свою ущербность без такого зверя.

Как уж удалось Коле-зверю на протяжении всего пути, на котором он петлял как заяц, заметал следы, как лиса, и залегал под корягу, как налим, не попасть в лапы служителей правопорядка, знал только он один. Но как-то, на одном захудалом полустанке, в деревянном здании вокзальчика, на стене, где обычно размещают галерею портретов людей определенного архетипа с пометкой «Их разыскивает…», Коля Иванов не обнаружил своего портрета и понял, что дальше на север о нем — ни сном, ни духом, и значит, можно притормозить и поискать какую-нибудь работенку. В филиале охотничьей артели человек без трех пальцев на руке и всего с одним глазом раскрыл ему свои объятья (оба сразу поняли, что они — одного поля ягоды), соблазняя безграничной свободой, свежим воздухом, личным оружием и неслыханными барышами за сданные артели песцовые шкурки. Похоже, желающих в одиночку добывать песца на необитаемом острове в Ледовитом океане здесь уже давно не наблюдалось. Тот, последний охотник, что сидел на острове, требовал от артели немедленного расторжения договора, ссылаясь на нечеловеческие условия. И Коля-зверь подходил ему на замену как никто другой. Одноглазый успел сосчитать все шрамы на голове и шее претендента на должность охотника и радовался такой невиданной удаче…

35

Спустившись в распадок, Щербин остановился как вкопанный, потом лихорадочно вырвал из кармана куртки наган: навстречу ему бежал полярный волк. Однако волк вел себя странно: вилял хвостом и слегка припадал на переднюю лапу. Выдохнув, Щербин спрятал оружие в карман. Совсем забыл Бормана! Как он мог перепутать с волком собаку?

Он все же пришел к зимовью. (Или ноги сами принесли его сюда?) За полевой сезон Щербин побывал здесь лишь пару раз, но всегда с мясом и костями для нее в заплечном мешке. Ввязавшись в чужую судьбу, он чувствовал, что перекладывает на себя ответственность за нее и должен теперь за это расплатиться.

Все лето Бормана кормил механик-водитель (что ему стоило по дороге к какому-то выбросу завернуть к этому зимовью и вывалить под навесом мешок с ливером?!), даже не кормил — откармливал. Лапа у пса зажила, но кость, видимо, не так срослась, и пес хромал. Виктор исполнял свой профессиональный долг, но выполнив, брать собаку на материк не собирался. Да и Щербину не советовал.

Пока Щербин шел сюда, он мучительно размышлял над тем, что ему делать: брать пса с собой на материк, рискуя нарваться на неприятности, или все же оставлять на острове, с надеждой, что собака переживет полярную зиму и дождется весны и человека? Оставлять! Разве он чем-то обязан псу?! Ну, спас когда-то от смерти, и потом не забывал, подкармливал. И что с того?! У него — своя судьба, у собаки своя, и он не должен вмешиваться.

«Но если твое вмешательство и есть ее судьба?» — лез в его голову неприятный вопрос, и Щербин злился на себя.

Окончательное решение все не приходило к нему, хотя он изо всех сил убеждал себя в том, что с собакой на острове за зиму ничего не случится: ведь живут же здесь полярные волки и ничего, не жалуются. Не пришло оно Щербину, и когда он увидел Бормана, потрепал его густую шерсть и, присев на корточки, обнял его за шею.

Вместе они дошли до зимовья, и там он выложил перед собакой несколько крупных кусков оленьего мяса.

Пока пес ел, Щербин вошел в охотничью избу. Отодвинув в сторону старые тряпки и задубевший от времени тулуп, сел на приобретшие свинцовый оттенок доски щелястых нар, положил локти на все еще крепкий стол. На гвозде, вбитом в стену, висела плащ-палатка, рядом — мешочки с крупами, оставленные здесь кем-то еще в прошлом веке, подвязанный к верхней балке, недоступный грызунам, рюкзак с «пимиканом» Вась Вася — бесценный подарок кому-то. Тут же на подвесной полке — аптечка механика-водителя, которой тот, вероятно, пользовался, когда приезжал навестить Бормана, коробка с солью, керосиновая лампа с мутной колбой, рядом — початая четверть с керосином, заткнутая пожелтевшей газетой. Запас коробков со спичками, кажется уже погибших от сырости, эмалированные кружки, алюминиевые ложки, кастрюли, миски, нож, возле стола — несколько искореженных временем ведер, столитровая бочка для воды, маленькая буржуйка с насквозь проржавевшей дверцей и такой же трубой. На полу горкой дрова на пару растопок, заготовленные кем-то, знающим, что значит кочевая жизнь, уже сплошь покрытые лишайником… Вытащил из кармана карту Черкеса, обозначил кружком на ней место, где, по его расчетам, было это зимовье, и написал мелко «Последний приют». Так ему захотелось. Вытащил из рюкзака бутылку коньяка — ту самую, которую привез сюда Черкесу и в которой уже не было смысла, поскольку завтра-послезавтра в Поселке он сможет купить хоть ящик конька, а здесь эта бутылка кого-то обрадует. Поставил ее в центр стола. Карандаш выскользнул из-под ладони и закатился под нары. Под нарами, куда он наклонился за карандашом, обнаружилась пара довольно новых баулов, чем-то плотно набитых. «Почему на полу-то, в сырости? — подумал Щербин. — Ладно, не мое дело…»