Евгений Каминский - Свобода

Магистра ордена отвели в больницу, где выяснилось, что глаз у него цел, правда, зрения в нем осталось ровно половина. Войну родители тут же запретили детям под страхом смерти, а победу в первом и, увы, последнем сражении этой зимы никому не присудили.

Правда, Колю Иванова возненавидели теперь уже все от мала до велика.

Первый раз Коля Иванов попал в тюрьму в четырнадцать лет за кражу мопеда. Воровал Иванов не один, но выдать инициатора и своего подельника, уже имевшего небольшой тюремный опыт и бывшего в глазах Коли Иванова и примером для подражания, не захотел. Чувствовал, что та, обратная, роковая сторона этого мира, исполненная уродливого, ничем не мотивированного геройства и отчаянной, безрассудной лихости, к которой его все сильней тянуло (она всасывала Иванова в себя, как жадные до наслаждений губы всасывают из раковины пищащую устрицу), в которой он нуждался, изо всех сил пытаясь стать для нее своим, не примет его, не признает своим, если только он не возьмет это дело на себя. Тот отъявленный, запретный, терпко пахнущий перегоревшим алкоголем и свежей кровью мир был для Иванова лучшим из миров. А его славные представители?! Его доблестные герои?! Сплошь узкоплечие, болезненно худые, часто больные туберкулезом, с недоразвитой мускулатурой, но гуттаперчевые, верткие, как змеи, и живучие, как тараканы, со стриженными под ноль черепами без затылков, с темными, скуластыми, бессмысленными лицами, но с быстрыми глазами и неизменной нагловатой ухмылкой на губах! Как им это удавалось? Мимолетом, по`ходя, с улыбочкой, без всякого замаха вгонять заточку в бок случайному прохожему (только что проигранному в карты), и пока тот, еще стоя на ногах, пытается понять, что с ним произошло, исчезнуть в соседнем переулке… Коля Иванов однажды из-за угла наблюдал этот смертельный трюк.

В колонии для малолетних, расположившейся по соседству с их городком, Коля Иванов не стал последним человеком. Правда, пришлось поработать кулаками, и ему пару раз ломали нос. Но это ерунда, ведь сколько носов сломал он!

Через два года он вновь появился во дворе — остриженный, в белой рубашке, в брюках со стрелками и с вежливой улыбкой на лице. Дядя Гена уже умер, Людка-проститутка жила теперь с матерью, не встававшей с постели не то по причине болезни, не то от беспробудного пьянства, старший же брат отбывал срочную службу на флоте. Встретив у помойки одного из близнецов с мусором, Коля Иванов вполне искренне пожал ему, настороженно уставившемуся на него, руку и сказал, что рад видеть друга детства.

Недели через три его снова забрали. Теперь уже за пьяную драку, в которой он выбил глаз корешу, тому самому подельнику, на которого когда-то молился и которого не сдал следователям из-за своей любви к той стороне этого мира. Сидел он уже в Башкирии, шил тапки, стараясь заработать УДО. Ему исполнилось двадцать три, и он опять появился в родном городе. В его квартире теперь жила только Людка-проститутка; маманя в муках умерла, а старший брат, отслужив срочную, устроился в «рыбкину контору» и скрывался от родственников на ржавом БМРТ в Атлантике.

В третий раз Коля Иванов сел за тяжкие телесные повреждения, нанесенные группе лиц. Да и как ему было не изуродовать те лица?! Потерпевшие собирались его убить, предварительно ограбив. Только его презрение к боли, кошачья реакция, бесстрашие и навык обращения с заточенным инструментом позволили ему тогда избежать печальной участи. На этот раз он сидел долго, мучительно долго где-то под Белореченском. И УДО ему, закоренелому рецидивисту, не светило. Конечно, с такой биографией он мог запросто стать лагерным авторитетом, а то и вовсе паханом. Но хорошо хоть не стал петухом: многие сидельцы имели на него зуб за его непреклонную волю, звериный нрав и неуживчивость. Пару раз он был избит насмерть, несколько — порезан на кусочки. Но всякий раз, живучий, как собака, выкарабкивался. В лагере по ночам ему в тонких, нервных снах стала являться его мама. Как живая, она орала на Колю, вразумляла его: «Не смей, дурак!» Если Коля слушался маму, опасность рассеивалась, если же нет — окровавленного Иванова несли в больничку, и врачи вновь боролись за его ничего не стоящую жизнь. С трудом входили в непримиримого, привыкшего властвовать и повелевать Колю лагерные понятия, которые были тут законом, нарушив который можно было поплатиться жизнью. И Коля Иванов все больше становился Колей-зверем, жившим в большей степени ощущениями, инстинктами, нежели разумом. Однажды на него наехал трактор — так порешили на лагерной «правилке» авторитеты — устали от Коли Иванова, да и побаивались его уже всерьез. В последний момент Коля, однако, выкатился из-под траков под днище трактора, успев вырвать кусок дерна перед собой и с силой воткнуть в образовавшуюся пустоту голову. Тракторист, переехав Колю Иванова, решил, что Коли Иванова больше нет, и поехал трудиться дальше. Однако трактор, вдавив в болотистый грунт Колю Иванова, лишь пересчитал ему грудные кости, не повредив при этом его череп. И, принесенный в лазарет, Коля Иванов уже через неделю восстал как Феникс из пепла, а того тракториста насельники бараков вычеркнули из списка живых, ожидая в скором времени обнаружить его в какой-нибудь бытовке под грудой ветоши с выпученными глазами и высунутым языком. Все решили, что Коля Иванов непременно посчитается с ним. Но время шло, а Коля Иванов работал, тянул срок, так и не рассчитавшись с трактористом. Живущий же в постоянном смертельном страхе тракторист тогда спятил — по крайней мере его поместили в больничку, чтобы освидетельствовать на предмет психического расстройства. Страх перед Колей Ивановым был тут так силен, что лагерные авторитеты, пошушукавшись, признали Колю Иванова, правда, в качестве безнадежного отморозка и оставили его в покое. Коля Иванов не трогал тракториста, поскольку понимал: тот лишь холодное орудие в руках горячего общественного мнения. Да и не убил бы он его! Ведь тракторист-то был своим, русским, а убивать можно было только проклятых фашистов. Так всегда говорил орденоносец дядя Гена. Поскольку лагерных понятий Коля Иванов не попирал, не крысятничал, не стучал, не высовывался и, если надо было бить, бил до тех пор, пока его не оттаскивали от бездыханного противника, его всем миром нарекли Колей-зверем. И жил Коля-зверь в лагере волком-одиночкой, постигая истины воровского мира, когда-то показавшегося ему благословенным, отрицая чью-либо помощь (знал, за нее в конечном итоге придется заплатить), не входя ни в какую лагерную «семью», поскольку видел в ней умаление собственного достоинства и еще что-то постыдное…

Освободившись, он решил к прежнему не возвращаться: чувствовал, если вернется, его непременно убьют. Хотя тюрьма с ее суровой заботой о тебе, с нехитрым, но жестким внутренним распорядком и отсутствием необходимости думать о завтрашнем дне очень даже звала к себе назад. Но если не в тюрьму, то куда? Ведь дома у него больше не было: Людка-проститутка не то сверкала чешуей где-то в пучине разврата, не то смиренно соседствовала с матерью на местном кладбище (даже спросить ему о ней было не у кого). В их квартире жил теперь какой-то инженер с большой семьей и визгливым голосом, который знать не желал Колю Иванова и все грозился позвонить в милицию, чтобы та доставила Колю «куда следует»… На прощанье Коля едва не двинул инженеру «в торец». Спасибо маме, вынырнувшей в памяти в самый последний момент и сердито погрозившей сыну пальцем, мол, только посмей!