Евгений Каминский - Свобода

Жена Березы, мать замерзших мальчиков, тогда сказала Березе, что он не виноват в том, что дети замерзли. Просто тому, кто хочет властвовать над людьми, не нужны ни дети, ни жена. Только власть. И теперь, без такой обузы, ему будет легче добиваться своего. Сказала и стала избегать мужа. Запиралась в опустевшей детской и Березу туда не пускала. Береза знал: там она молится, сутками напролет бьет земные поклоны. И понимал: если б не била, уже наложила б на себя руки. Кажется, только это одно и держало ее в те дни на плаву. Береза же разом оставил все прибыльные дела и проекты, словно их и не было, стал пить горькую, только теперь в несколько раз лютее, чем когда-то. Заливал горе и никак не мог залить. И кое-кто из обязанных Березе всем, видя такое беспробудное пьянство благодетеля, перестал приносить ему деньги в конверте, а кто-то даже отважился, не отдав долг, улететь подальше на материк и там затаиться. Империя Березы рухнула, а он даже бровью не повел.

—Ты бы шла в церковь. Там легче о своем молиться, — сказал он как-то жене, которая высохла и почернела, как головешка, к которой все это время он не притрагивался: не представлял себе, как это можно сделать.

—Мне там о моем молиться нельзя. Грех! — сказала жена, растерянно улыбаясь и не глядя мужу в глаза.

Через несколько дней жена Березы умерла, и Береза понял — та вымолила себе смерть, чтобы теперь всегда быть со своими детьми. Только зарыв счастливую жену (в гробу та улыбалась) рядом с сыновьями, Береза всплыл со дна. Ошиблась жена Березы — легче ему не стало. Просто не стало прежнего, строившего грандиозные планы на будущее, могущего сдвигать горы и устраивать финансовые пирамиды, Березы. Но какой-то Береза все же еще имелся и чем-то напоминал давнишнего Березу, того, что впервые появился на острове после стройбата и устроился к геологам начальником полевой базы, всегда готовый кому-то подсобить или с кем-то раскатать бутылку питьевого спирта… Как-то, просиживая вечер в местном кафе, он увидел компанию. Эти трое за столиком напротив, кажется, были недавно освободившиеся из мест заключения. Правда, двое из них, скуластые, неспешные, уверенные в себе, тихонько прессовали третьего, похожего на подростка, что-то от того требовали, на чем-то настаивали, и дело уже, кажется, шло к развязке — кровавой или нет, об этом нельзя было судить сидя за столиком напротив, но в воздухе запахло грозой. Паренек отчаянно отбивался от наседавших на него мужиков: жалко улыбаясь, в чем-то убеждал, в чем-то клялся. Но те с угрюмым упорством гнули свою линию. Это было не Березино дело, но в пареньке Береза увидел что-то такое, что вдруг напомнило ему его замерзших сыновей. Береза вгляделся пристальней и, кажется, определил причину, по которой те двое наседали на паренька: над верхней губой у него была чуть заметная, но много говорящая лагерному люду, синяя мушка, и Березе стало жаль паренька. Ведь в соответствии с уголовными понятиями эти двое могли сделать с этим, третьим, с мушкой над губой, что угодно, если бы только тот им отказал.

Не слушая возражений уголовников, Береза тогда забрал паренька из кафе с собой, хотя те двое уже сжимали в карманах заточки, готовые выйти следом. Тут, однако, сразу несколько присутствующих в заведении личностей с богатым лагерным прошлым подкатили к этим двум новичкам и шепнули им пару ласковых слов, после которых обоих как ветром сдуло из Поселка.

Так у Березы появился помощник во всех делах и до гроба преданный ему личный шофер Любимов.

34

В детстве Колю Иванова называли во дворе Иванатиком. Не Колькой, не Николенькой, не даже Ивановым, а просто Иванатиком. В этом прозвище были и презренье, и попытка побольней уязвить Колю Иванова, и, конечно, страх перед Колей Ивановым. Во дворе его боялись все: сверстники, старшие ребята, даже взрослые — родители своих детей, выходивших во двор погулять. Потому что Иванатик мог побить любого да еще нанести увечье. Он любил драку — отчаянную, жестокую, с каким-нибудь дьявольским вывертом — и всегда побеждал в ней, какой бы сильный противник ему ни достался. Он не плакал от боли или от страха. Только — от ярости и от невозможности дотянуться до лица, до горла, чтобы вцепиться, схватить и разорвать… Если он стрелял из рогатки, то не целясь, от бедра, и всегда попадал. Если — из самодельного лука или арбалета, то навскидку и всегда в десятку. Можно было даже не прятаться за укрытием: все равно алюминиевая пулька, камешек или стрела с гвоздем вместо наконечника непременно находили дыру, прореху, маленькую щель в укрытии, чтобы хотя бы рикошетом, но поразить того, кто был целью Иванатика. И пораженная цель орала от боли и била ногами по земле от ужаса.

Только чудом в детские годы Коля Иванов не убил никого из дворовых мальчишек или хотя бы не выбил кому-нибудь из них глаз. Порой его распирало от какой-то необъяснимой, звериной агрессии, и тогда его заносило. На время оставив в покое своих вечно испуганных рабов — сверстников, выходивших во двор из-под палки и тихо радовавшихся, когда у них случалась ангина, свинка или корь, отменявшая необходимость каждый день являться перед Иванатиком, — он бросался на кого-то из старших ребят. Было ему лет двенадцать, а он мог намертво вцепиться в шестнадцатилетнего парня и, отчаянно матерясь, ползти по нему вверх, пытаясь добраться до его губы или уха, чтобы разорвать их в клочья. Или до глаза, чтобы вдавить в него свой грязный, с обкусанными ногтями, указательный палец. И шестнадцатилетний парень, уже женихавшийся с девицами в городском парке и имевший собственную голубятню на Заводской улице, смеясь — ему было все же неудобно драться с ребенком — правда, довольно вымученно (не ожидал такого напора от щенка!), тщетно пытался оторвать от себя этого звереныша, всерьез боясь, что тот, если только доберется до его лица, непременно его изуродует. И изо всех сил сдавливал горло агрессору, выворачивал его руки и бил его по спине кулачищем. Тот же, извиваясь, как угорь под градом ударов, изрыгая самые заборные ругательства, полз к заветной цели. Наконец зрители понимали, что дело пахнет керосином, и отрывали бешеного щенка от своего товарища, и крутили агрессору руки, а потом еще и связывали его. И Иванатик плакал от обиды, от того, что трое здоровенных парней так и не дали ему добраться до физиономии четвертого, потому что если бы он только добрался, то они увидели бы, что со всеми ними может сделать Николай Иванов…

Частенько в этом, еще довольно нежном возрасте Коля появлялся во дворе с куском хлеба в руках, на котором горкой лежала квашеная капуста, и, веселый, едва стоящий на ногах от выпитого «белого», лез ко всем с этим своим «бутербродом», предлагая его попробовать. Он мог при этом упасть и выронить на асфальт свой «бутерброд». Потом поднять кусок хлеба и нахлобучить на него собранную с асфальта капусту… Кто-то из ребят угощался — откусывал, боясь отказом нажить себе опасного врага, кто-то брезгливо отворачивался и готовился к конфронтации с Иванатиком. Кто-то — имелись и такие отчаянные среди ребят, но их было совсем мало — отталкивал его от себя.