Евгений Каминский - Свобода

Он так и сделал: изнывая от нетерпения и неизвестности, сидел за прибрежными валунами, и когда, кажется, все отбывающие собрались у вертолета, выскочил из засады. Бросался к людям и на людей он скорей от нестерпимой боли, как бросается больная бешенством собака или несчастная сука, у которой забирают щенят на смерть. Бросался, понимая, что делает нечто выходящее за рамки, но ничего поделать с собой не мог. Ведь его шкурки были вовсе не шкурками, они были его будущим; ради них он терпел холод и одиночество столько лет в условиях похуже лагерных, в полном забвении. Ради них он столько лет умерщвлял свою плоть, столько лет умирал для жизни. Только они могли ему подарить новую жизнь, в которой не стало бы уже всего того мрачного, смертельно опасного, бессмысленного, что всегда у него только и было. Шкурки могли вновь сделать из Коли-зверя Колю Иванова. Ни один человек в мире, кроме него самого, не имел на них права. И вот у него украли его новую жизнь, ради которой он столько лет умирал, стащили ее, словно бумажник в автобусе. Для кого-то это были просто деньги, которые следовало быстро прогулять, но для Коли Иванова — все: уютный дом на краю утопающего в зелени поселка и ласковая бобылка с медовыми устами и сахарным задом…

Неожиданно взгляд охотника остановился на Иване Савельевиче, в этот момент разглядывавшем носки своих унтов и едва ли дышавшем от волнения. Охотник уже порылся в его вещах, но… Тут случилось именно то, что обычно случается с любым смертным в ночном кошмаре, когда вокруг много всякого шумного, приметного и никчемного народа, но лютое чудовище или безжалостный злодей именно на тебе, незаметном, останавливает свой беспощадный взгляд.

В два прыжка охотник преодолел расстояние до пожилого ребенка, отчаянно пытавшегося сейчас сжаться в точку, а то и вовсе аннигилировать в пространстве, столкнувшись с таким реальным ужасом. Испуганно улыбаясь, Иван Савельевич протянул охотнику свой рюкзак для повторной проверки, словно надеялся отгородиться личными вещами от неизбежного. Ударом ладони выбив из рук Ивана Савельевича рюкзак, охотник вцепился в его куртку и рванул ее с такой силой, что с нее во все стороны полетели пуговицы. Однако под брезентовой курткой пожилого ребенка оказалась… другая брезентовая куртка, и охотник, словно насильник в городском парке, дрожащими от нетерпения руками принялся рвать пуговицы и на ней, надеясь, что именно под этой курткой его ждет награда. И там оказалась… грязная медвежья шкура, та самая, которая среди прочих оленьих, высохших и задубевших, была еще недавно прибита к стене охотничьей избы под навесом и рассматривалась не иначе как материал для ремонта крыши или двери зимовья. Иван Савельевич вытаращил глаза, полагая, что Коля-зверь сейчас разорвет его на клочки за кражу медвежьей шкуры. Но тот, сорвав с Ивана Савельевича эту, обернутую вокруг тела, шкуру и не обнаружив под ней ничего, кроме розового тела десантника, откачнулся от Ивана Савельевича, страдальчески морщась и пытаясь осмыслить увиденное.

До последнего момента словно под наркозом наблюдавшая за этой омерзительной сценой, Мамалена опомнилась. Со сдавленным криком она бросилась на Колю-зверя, вцепляясь ему в волосы и в бороду. Охотник взвыл от боли и неожиданности и попытался оттолкнуть от себя эту дикую кошку. Но не тут-то было. Неожиданно ловко и в самом деле по-кошачьи Мамалена прыгнула ему на спину и тут же, как боец в рукопашной схватке, сдавила врагу горло предплечьем. И охотник выпустил добычу — ни живого, ни мертвого Ивана Савельевича. Выхватив из ножен штык-нож и не то не решаясь ударить, не то не понимая, как ему достать эту кошку, которая душила его, визжа на одной невыносимой для слуха ноте, Коля-зверь поднял руку с ножом у себя над головой, и Мамалена тут же впилась в эту руку зубами. Охотник взвыл, штык-нож упал на снег, и на охотника всем миром навалились насмерть перепуганные полярники. Потом его долго и крепко вязали, с трудом оторвав от него яростную супругу пожилого ребенка. Охотник лежал на тающем снегу, скрипел зубами и глотал слезы, то и дело повторяя: «Мои шкурки! Украли! Суки!»

Пантюха, все еще бледный, подойдя к связанному, успел пару раз пнуть того ногой в живот, прежде чем Черкес оттолкнул его от охотника. Все были шокированы и напуганы. Все, кроме, пожалуй, Любимова — тот все время истерично хохотал, правда, беззвучно, да хлопал себя по ляжкам ладонями.

Абсолютно спокойным оставался лишь Береза. Подойдя к мрачному, курящему одну за другой сигареты механику-водителю, он развернул перед ним карту Черкеса (Черкес отдал карту Березе на самый крайний случай, если тому вдруг придется искать в тундре Щербина) и, протянув карандаш, попросил указать на ней то самое зимовье, где они с Щербиным когда-то спрятали Бормана.

—Зачем тебе? — спросил Виктор, вглядываясь в бесстрастное, словно высеченное из камня лицо Березы.

—На всякий случай, — улыбнулся Береза. — Должен же я знать, где, если что, искать Науку!

Виктор все так же пристально посмотрел на Березу и, покачав головой, поставил на карте карандашом крест.

—Хочешь еще раз посмотреть, что у нас в баулах? — говорил Черкес, сидя на корточках возле связанного Коли-зверя. — Пойми, никто, ни Пантелей, ни Иван Савельевич, ни я, не брал твои шкурки. Мы ученые, а не воры… — пытался найти он слова, которые могли бы убедить рычащего от ярости и бессилия охотника, прекрасно понимая, что таких слов в мире не существует.

Иван Савельевич сидел на рюкзаке рядом с плачущей Мамаленой. У их ног лежала желтая медвежья шкура, которую Мамалена топтала до тех пор, пока пожилой ребенок не обнял жену, испуганно моргая. Чувствуя за собой вину перед Мамаленой и вообще перед всеми, он гладил Мамалену по плечу. Растерянно улыбаясь, говорил, что эта шкура показалась ему бесхозной, поскольку охотник не снял ее со стены даже после того, как та высохла.

—Она бы все равно сгнила, — шептал он, шмыгая носом.

Эту старую, уже сплошь желтую шкуру полярного медведя (часть шкуры, конечно же, — ни головы, ни длинных лап, ни даже короткого хвоста у нее не наблюдалось), снятую когда-то охотником с умершего от голода самца, Иван Савельевич собирался отдать на материке специалисту по выделке, чтобы потом выдавать ее за шкуру лютого зверя, побежденного Иваном Савельевичем в схватке возле буровой ради жизни других людей на земле. Шкура была просто необходима Ивану Савельевичу как факт, как вещественное доказательство его беспримерного подвига. (Начнет кто-то из институтских коллег, какой-нибудь ядовитый Фома неверующий, сомневаться да посмеиваться над Иваном Савельевичем, а Иван Савельевич тут и ткнет его носом в эту шкуру: «А это что тогда?» И заткнется Фома неверующий, и восхищенно вылупит свои зенки…)