Евгений Каминский - Свобода

Ему вспомнился последний новогодний вечер в институте, когда он сцепился с Юрием Юрьевичем, тогда еще первым заместителем директора, ведшим этот вечер с микрофоном в руке, накладной бородой и набором армейских шуток. Кат льстил директору, облизывал руководство, превозносил институт со всеми его научными отделами, но потом вдруг открылся оказавшемуся рядом Щербину: доверительно что-то о себе сообщал, чем-то сокровенным делился и все заглядывал Щербину в глаза, словно что-то в них искал. Щербин видел эти глаза — абсолютно трезвые, холодные и оценивающие, и не отвечал Юрию Юрьевичу, лишь саркастически ухмылялся в рюмку. Тогда Кат поменял тактику: заносчиво заявил, что он, Юрий Юрьевич, умнее здесь всех вместе взятых, а эта гребаная наука уже никому не нужна, потому что всем нужны только деньги, деньги и деньги, и что он один знает, как управлять этим институтом, этой богадельней, чтобы деньги всегда были и несчастные ученые мужи не пошли по миру с протянутой рукой. И Щербин попался: возмутился, называл Юрия Юрьевича живоглотом, и в пылу не заметил, что уже держит Ката за грудки, а тот, холодно улыбаясь, глядит на Щербина, разведя руки в стороны, кажется, теперь удовлетворенный такой реакцией на свои слова. А крепко выпивший Щербин, едва стоя на ногах, можно сказать, держась за Юрия Юрьевича, все выбирал момент, чтобы наконец в кровь разбить самодовольную физиономию замдиректора. К счастью, их растащили. Появившийся директор (тогда еще директор) недоуменно смотрел на обоих, не понимая, что может быть причиной такой взаимной ненависти двух интеллигентных людей, а Юрий Юрьевич, холодно улыбаясь и крепко держа рукой плечо вырывающегося Щербина, говорил, что все бывает между коллегами и чего, мол, по дружбе ни скажешь…

31

Ленивое ожидание конца полевого сезона прервала срочная телеграмма Черкесу: тот должен был немедленно лететь на материк по делу, которое не могло быть отложено или перенесено, которое ломало все планы, выстраивая их под себя, а то и вовсе отменяя. Вертолет за Черкесом должен был прибыть уже завтра днем. Последний плановый борт, тот, который ждали только через неделю, и значит, завтра, вместе с Черкесом лететь на материк должны были все. Но Щербин-то не знал об этом, и до сих пор его не было в базовом лагере. Что там, на материке, приключилось — об этом Черкес мрачно молчал. Немногословный, он тут же вышел на связь с пожилым ребенком и попросил того остаться на острове вместо себя, чтобы, во-первых, дождаться Щербина, а во-вторых, подготовить полевой лагерь к зимовке. Через неделю на остров прилетит самая последняя в этом сезоне вертушка от охотничьей артели, чтобы забрать охотника Колю — у того закончился контракт, ну и Ивана Савельевича с Щербиным.

После сеанса связи Черкес поехал на своем «болотоходе» в лагерь «академиков», чтобы на волокушах привезти отряд Вани-простоты с имуществом на базу.

Ночью в полевом лагере никто не спал. Все готовились к срочной эвакуации: паковали вещи и трофеи, наскоро производили консервацию того, что должно было остаться тут на зиму (свертывали, укладывали, заколачивали), к чему собирались вернуться уже следующей весной. Черкес держал наготове свой Т-100, чтобы ехать на озеро за Пантюхой, не приди тот как всегда рано утром в лагерь за новостями. Однако еще ночью, уловив шум и движение со стороны лагеря, Пантюха явился домой с парой гусей под мышкой.

Часам к одиннадцати утра в небе показался не привычный всем Ми-8, а огромный Ми-6, и к Черкесу бросилась Мамалена:

—Иван Савельевич и я летим с вами, Черкес! — заявила она тоном, не терпящим возражений.

Черкес страдальчески сморщился и принялся было отговаривать ее, призывая войти в его безвыходное положение, связанное с известиями из дома, но железная Мамалена, словно вдруг что-то такое почувствовав, стояла на своем насмерть. Сам Иван Савельевич в разговор не вмешивался; переминался с ноги на ногу чуть поодаль и дрожал, как заячий хвост. Жена нагнала на него страху, убеждая в том, что если он хоть на день останется тут в обществе Коли-зверя и еще каких-нибудь уголовников, пусть даже и начальником полевой партии (а Ивану Савельевичу это новое назначение было кстати: всю зиму в институтской курилке он бы щеголял им), то дорого поплатится.

Однако из прилетевшего на остров МИ-6 неожиданно для всех вышел начальник полевой базы Береза, и на радость Мамелене Черкес переставил фигуры: теперь начальником на острове оставался Береза, который попросил в помощь себе Любимова.

Все последнее время Любимов пробовал охотиться в тундре вместе с механиком-водителем, с которым у него завязалась чуть ли не дружба (природу этой дружбы не мог объяснить никто, даже сам механик-водитель), да занимался добычей океанского омуля по заказу Березы, подрядив для этого парочку рабочих и пообещав им хорошую плату. Когда Любимов узнал, что завтра на остров прилетит последний в этом сезоне вертолет, он прибежал к Черкесу и стал просить того отвезти его в тундру (Витин тягач был уже на консервации), где у него остались ценные вещи, которые он не успевает забрать.

—Какие еще ценные вещи? — возмутился Черкес, уперев в помбура мрачный немигающий взгляд. — Откуда у тебя здесь может взяться что-то ценное. Мамонтовая кость, что ли?

—Вроде того, — заюлил Любимов.

—Мой трактор за твоими костями в тундру не поедет. В следующем году заберешь. Иди, собирай свои тряпки. И чтоб ни шагу из лагеря…

Вертолетчики скромно курили, вполголоса переговариваясь и бросая исподтишка осторожные взгляды на Черкеса, который сначала руководил выгрузкой каких-то ящиков, строевого леса и бочек с горючим, потом погрузкой в вертолет своей полевой партии. Народ весело толкался и шумел в предвкушении теперь уже близкой попойки на базе в Поселке.

Неожиданно для всех возле вертолета появился Коля-зверь — выскочил откуда-то, словно голодный хищник. На подрагивающих губах охотника блуждала улыбка — не то зловещая, не то беспомощная, а может, и то и другое, и глаза у него были как у загнанного зверя. Таким его здесь еще никто никогда не видел. Он стремительно подходил то к одному стоявшему тут полевику, то к другому, хватал его за плечи, несколько мгновений в упор смотрел на него, неминуемо отводящего глаза в сторону, ничего не понимающего, сбитого с толку таким напором, не знающего, что ожидать от охотника в следующий момент. Охотник бросался к одному из его баулов, садился на него, ерзал на нем своим костистым задом, лапал его своими жесткими ладонями, явно пытаясь что-то в нем нащупать, потом вдруг впивался железными пальцами в узел на бауле, развязывал его и вырывал из баула упакованные вещи, как внутренности из добычи. Хозяин вещей стоял рядом озадаченный, а то и насмерть перепуганный, и ничего не предпринимал. Не обнаружив того, что искал, охотник засовывал внутрь баула его скомканное содержимое и, не говоря ни слова и даже не взглянув на изумленного хозяина, бросался к следующему баулу и стоящему рядом с ним человеку. Это больше напоминало шмон, нежели поиск пропавших перчаток. Притихший народ молча смотрел на Колю-зверя, даже не пытаясь тому помешать. Никто не хотел рисковать. Механик-водитель, бледный, напряженный, не сводил взгляда с охотника, который уже покопался в его мешках. Потом повертел головой, ища кого-то глазами, и, увидев Любимова, с которым всю неделю до того, как поставил свой тягач на консервацию, гонял по тундре в поисках оленей, вскинул брови, глазами показывая на мятущегося охотника и словно о чем-то спрашивая. Любимов, ухмыляясь, покачал головой, мол, не понимаю, о чем ты…