Евгений Каминский - Свобода

—Издох! Ну, слава Богу! — радовался он.

—А кто же тогда выл и кричал? — сдерживая улыбку, выразил сомнение буровой мастер, работавший тут уже не один сезон и знавший особенности натуры Ивана Савельевича.

—Вьюга, — усмехнулся один из присутствующих, также отлично знавший Ивана Савельевича. — То как зверь она завоет, то заплачет, как дитя…

Сбросив с себя ватный костюм, Иван Савельевич попросился к буровикам на ночь, хотя был еще ранний вечер и можно было за какие-то полчаса дойти до лагеря Черкеса. При этом он положил свою вывернутую наизнанку куртку на самые далекие от входа нары, где обосновался новичок Любимов. Любимов попробовал было возмутиться, но голодающие так посмотрели на него, что тот молча снял свой спальник с матраса и раскатал его на полу под чьими-то нарами. Похоже, поступать так Любимову уже приходилось.

В вагончик к буровикам, кажется, никто не рвался и в окошко не заглядывал. Так что Иван Савельевич, между делом уничтоживший на столе голодающих все галеты вместе с двумя банками тушеной свинины (брал банку в руки и, не прерывая своего рассказа, проглатывал ее содержимое), понемногу пришел в себя и теперь мог в деталях описать свою битву с медведем. Он и принялся это делать, не жалея красок, обращая внимание слушателей на некоторые выразительные детали (например, налитые кровью глаза хищника), посмеиваясь над собой в самые критические, самые смертельные моменты схватки и благородно наделяя противника чуть ли не добродетелями. На таком фоне победа Ивана Савельевича над медведем выглядела подвигом. Голодающие вежливо слушали гостя, едва заметно усмехаясь, но рассказчика это не трогало. Даже глубоким вечером, когда все уже, почесываясь, ворочались в своих спальниках, Иван Савельевич продолжал повествовать. Правда, вперемешку с медведем в рассказе уже фигурировали директора заводов, министры, академики и глубокий вражеский тыл… Сердце Ивана Савельевича ликовало: теперь он был героем и ходячей легендой. Так что никакой олененок, принесенный умирающим от голода людям, конечно же, не мог сравниться с роковой схваткой с опасным зверем. Весь этот вечер и еще полночи Ивану Савельевичу мучительно хотелось в туалет, но выйти за дверь и угодить там в лапы недобитому противнику, было по крайней мере мальчишеством. И Иван Савельевич изо всех сил терпел. Только когда каждый здесь по разу, а то и по два сбегал в тундру «до ветру» и вернулся невредимым, Иван Савельевич осторожно спустился на пол.

Терпеть не было сил, но пару минут Иван Савельевич все же простоял у окна, пытаясь разглядеть зарывшегося в снег потенциального противника. Потом, не обнаружив ничего подозрительного, на цыпочках вышел на крыльцо. Посмотрел налево, направо и где-то метрах в ста разглядел «домик». Однако идти до туалета сто метров по открытой, простреливаемой местности — это ли не безумие?! Опасливо озираясь и прислушиваясь к тишине, Иван Савельевич спустил штаны и, присев на порожке, опорожнил изнывший кишечник. Потом воровато спустился по ступеням и, быстро забросав свежим снегом теплую кучу, на цыпочках вернулся в вагончик. Утром всех на буровой поднял Черкес. Узнав по рации о схватке «академика» с медведем, он тут же выехал сюда на своем «болотоходе». Иван Савельевич скромно поблескивал стекляшками, пока молодой специалист, вчера подсказавший Ивану Савельевичу идею схватки человека с медведем, излагал Черкесу суть приключения Ивана Савельевича, убирая уж слишком выпуклые художественные подробности. Кажется, этот добродушный паренек и сам побаивался хищника, поскольку в туалет ходил лишь при свете дня, когда всюду шумели механизмы и люди из бригады незлобно перекрикивались матерными словами.

Округлив глаза (вы что, серьезно?), Черкес смотрел то на голодающих, то на Ивана Савельевича. Наконец опустил голову и покачал головой — все понял. Пообещав буровикам в ближайшие дни добыть им оленя, Черкес пригласил Ивана Савельевича в трактор, чтобы отвезти его возмущенной Мамелене, с раннего утра требовавшей от начальника полевой партии проявить ответственность — найти и доставить пожилого ребенка под мамино крыло.

Спускаясь по ступеням крыльца, Иван Савельевич обратил внимание на то, что сделанный им ночью возле входа сугроб уже начал подтаивать и приобретать характерный буроватый оттенок. Это испортило Ивану Савельевичу настроение и заставило его прибавить шагу.

Пока ехали к Мамелене, Черкес молчал, понимая, что, начни он только расспрашивать «академика» о медведе, Иван Савельевич понесет ахинею. Правда, пожилой ребенок был мрачен и на удивление немногословен: все думал о том, как приютившие его люди рано или поздно обнаружат возле входа в свое жилище его кучу. Хотя, конечно, кучу можно было приписать и медведю, который ночью приполз к вагончику, чтобы хоть таким отвратительным образом отомстить победителю.

Сдав Ваню-простоту его Мамелене, Черкес даже не вспомнил о том, что хотел посмотреть материалы «академика». Какие там материалы! Мамалена со сдержанными причитаниями тут же увела мужа в КАПШ для всестороннего медицинского осмотра, а Черкес поехал в тундру за обещанным буровикам оленем.

Вечером того дня Мамалена ворвалась в вагончик «академиков» и потребовала, чтобы живущие тут люди собирали свои манатки и перебирались в командирский КАПШ, поскольку теперь в вагончике будет начальник отряда Иван Савельевич со своей женой. И хоть всем в палатке будет, конечно, тесновато, но все же лучше им поторопиться, чтобы успеть обустроиться до ночи, а завтра они, если захотят, могут поставить еще одну палатку, чтобы жить уже в двух в свое удовольствие… При этом у Мамылены было такое лицо, что никто не посмел возразить ей.

Ничего бы подобного не произошло, если бы…

Мамалена уже заканчивала медосмотр пожилого ребенка; тот, раздетый до синих сатиновых трусов в жарко натопленной палатке, тяжело, как дредноут, поворачивался к Мамелене то одним, то другим боком, а то и вовсе задом — весь такой румяный, как пудинг. И при этом дудел что-то ласковое, успокаивающее. Мамалена собиралась уже предложить мужу обед, но вдруг возопила: «Ванечка, так это правда? Медведь в самом деле был!» Ваня виновато улыбался, а Мамалена, вцепившись в шевелюру супруга, разглядывала его вихры, пара из которых стала белее снега. В это было трудно поверить, но пожилой ребенок поседел.

30

Последний вертолет ждали дней через пять-семь, и остававшиеся на острове члены полевой партии Черкеса готовилась к эвакуации. Сам Черкес каждый день ездил на своем Т-100 в тундру за оленем — все не мог вволю наохотиться и тайно завидовал механику-водителю ГТТ, завалившему за сезон чуть ли не дюжину рогатых. Витя отнекивался, говорил, что это все слухи, но Черкес точно знал — свои люди донесли ему о Витиных охотничьих победах, да и мясной дух шел по тундре такой, что любому носу было просто никуда от него не спрятаться. Витя, которому все же удалось контрабандно доставить буровикам две оленьи туши (Черкес в тот день был в тундре), теперь только и делал что ковырялся во внутренностях вверенного ему ГТТ. Благодарные Виктору буровики, прежде резавшиеся в очко или ожесточенно ругавшиеся между собой, теперь сутками варили тушенку из добытого механиком-водителем оленьего мяса. Канавщики пилили бензопилами длиннющие бревна плавника, потом кололи дрова. Весь сезон ГТТ и Т-100 доставляли в лагерь выброшенный морем на берег лес. Эти бревна, до белизны отшлифованные льдами, лежали здесь по всему побережью. Их цепляли петлей стального троса, закрепленного на ГТТ или Т-100, и притаскивали в лагерь… Геофизики набивали баулы малосольным омулем (за неделю они наловили его столько, что теперь не знали, удастся ли им все увезти), и ночи напролет расписывали «пулю». Хлебопек Пантюха, израсходовав всю муку на выпечку хлеба и сдав на кухню мешки с остатками окаменевших сухарей, караулил гусей на ближнем озере и в базовом лагере показывался лишь рано утром на час-другой, чтобы узнать последние новости. Хмурое Утро, словно калика перекатный, прибывший в лагерь на своих двоих с котомочкой в руке и спальником за спиной, в коем коротал ночи под языками ледников, пока добирался до лагеря Черкеса, жил здесь в палатке повара.