Евгений Каминский - Свобода

Медведь доходил: лежал, не шевелясь, посреди опустевшей, почерневшей на солнце помойки, экономя утекающую тонким ручейком жизнь и открывая глаза лишь тогда, когда его нос улавливал посторонние запахи.

Чаще всего это был запах крадущихся к нему песцов, свиты приживал и нахлебников, которые теперь наведывались на помойку не за мясом на костях, что всегда щедро оставлял им медведь, а за самим медведем: посмотреть, жив ли старый доходяга с гниющим боком, и с наслаждением втянуть ноздрями горьковатую сладость разложения. Скоро, скоро медведь вытянется во весь свой рост и, закатив зрачки, раззявит свою некогда грозную пасть, и можно будет с визгливым ликованием наброситься на него, вползти в него через рваную рану на боку и пировать, пировать, пировать… Медведь знал, что песцы уже стерегут его скорую смерть, повизгивая от нетерпения, и не злился на свою бывшую свиту. Ну и хорошо, и правильно: уйдет новый медведь из старого медведя, и они приберут старого начисто, до кусочка: только шкура да череп с костями и останутся под солнцем. Лишь бы почище подобрали, чтобы не воняло в тундре ветхим медведем, и чтобы новый медведь мог плыть в небесах куда ему угодно, не огорчаясь и не испытывая за себя прежнего стыда.

Доходил медведь. Уже и глаза его с трудом открывались.

С утра шел снег, дул ветер, начинался снегопад. Медведь лежал на чем-то твердом и каменном, подставив ноющий бок крепнувшему ветру, надеясь, что тот хоть немного приглушит боль, и сквозь щелочки глаз смотрел на колючую метель. Медведь грезил, вспоминая былое, и не заметил, как выпал из действительности. Без сожаления и страха он готовился уплыть в небо, сейчас скрытое от него толстой шкурой снегопада.

Это небо. Оно бывало разным — синим, бледно-голубым, белым… Но любимым было черное, в зеленых всполохах или усыпанное искорками звезд. Медведь почему-то верил, что именно в такое он и уплывет. Не осталось в медведе уже ни холода, ни голода, ни боли, ни обиды, ни горечи. Из живого внутри осталось только любопытство: каково ему будет там, куда он вот-вот полетит? Вот и сейчас в его прикрытых глазах оно поблескивало синими звездочками. Все здесь было закончено, и прошедшая жизнь казалась ему правильной и справедливой. Даже касатки, которые едва не разорвали его на куски. Ведь и сам он с удовольствием бы разорвал их, если бы только был в пять раз больше. Что и говорить, пришло время уходить: из белого медведя он уже давно превратился в грязно-желтого, и сил на жизнь в нем не осталось.

Медведю казалось, что он уже возносится туда, где никогда не был и где ему уже хотелось бы оказаться. И еще ему казалось, что собственно медведя в нем и не осталось. Даже боль в его боку существовала теперь отдельно от него…

Но нет, он был еще здесь: что-то держало его, крепко вцепившись в холку, и сколько ни рвался медведь в усыпанную искорками тьму, это не отпускало его. Вот и сейчас что-то тяжело придавило его раненый бок к каменистому ложу, и боль вернулась, возвращая уже, казалось, навсегда легкому и счастливому медведю медведя больного и голодного. И в его ноздри полез отчетливый запах… убоины. Медведь разлепил глаза: у самого его носа лежал ободранный олененок, сладко дымясь жизнью, потихоньку уходящей из олененка, а на самом медведе восседал… какой-то другой медведь. По крайней мере такой же большой и мохнатый, как он сам. Тот, сидящий на этом, медведь шумно дышал, отдувался, как после обильной трапезы, и что-то бурчал. Медведь хотел уже подняться, вскочить на все четыре лапы, чтобы показать второму медведю, что он еще живой, но лишь со стоном вздохнул, чего, впрочем, хватило шапке снега, уже наметенной на медведя, для того чтобы соскользнуть с его бока. Второй, сидящий на первом, медведь замер. Потом вдруг вскочил, оказавшись двуногим, и, не оглядываясь, припустил навстречу снежным зарядам. Отдалившись на уже приличное расстояние, он заревел и завыл, как метель. Медведь удивленно смотрел вслед убегавшему двуногому, не зная, что ему теперь делать: следуя инстинкту, припустить следом за убегающим и тут же свалиться, испустив дух, или же сделать вид, что никто от него не убегает? Всякого убегавшего медведь считал добычей. Но этот двуногий, прежде чем убегать, принес медведю спасение в виде олененка, да еще ободрал последнего, чтобы медведь не тратил на это свои скудные силы. И медведь сделал вид, что не заметил бегства добычи…

Остров все же не забыл своего медведя.

Давным-давно был гниющий кит, прокормивший медведя и пару десятков его сородичей, теперь — олененок.

Для начала медведь тут же, не сходя с места, съел чуть ли не пол-олененка — ливер и потроха. Потом, не дожидаясь, когда вновь нальется силой, побрел прочь с этого места, держа остатки олененка в зубах, чтобы закопать его где-нибудь в надежном месте. Жизнь уже научила медведя не разбрасываться угощением и думать о завтрашнем дне. Скоро медведь опять пойдет куда глаза глядят, только — заметно повеселевшим. Ведь олененок целиком переместится внутрь медведя, и им обоим будет тепло. Медведь знал, что прежняя сила вернется к нему, кровь вновь будет раздувать его аорту, а глаза хищно заблестят.

Жизнь, которая собралась отправить медведя с этого безнадежного берега к звездам, похоже, передумала. Значит, медведь был ей еще для чего-то нужен.

Для чего-то важного.

Вглядываясь в небо, медведь не очень-то сожалел о том, что его путешествие к звездам откладывается. Слушал ветер и знал, что тот уже гонит к берегу льдины, что ночью мороз сплавит в одно ледяное поле, и тюленю с кольчатой нерпой уже завтра придется продувать во льду лунки, чтобы нет-нет да глотнуть свежего воздуха, и значит, медведь уже завтра сможет полакомиться тюленьей кожей и жиром.

И еще: медведь теперь был уверен в том, что двуногие не дадут ему умереть голодной смертью, что именно ради медведя они разбивают тут свои палаточные лагеря, строят продовольственные склады и носят на помойку теплую оленью требуху…

29

Это был, кажется, уже его шестой полевой заполярный сезон, и Иван Савельевич мог вполне считаться и местным старожилом и ветераном. Овеянный арктическими ветрами и умудренный полевой жизнью, он теперь не всякому тут подавал руку при встрече, считая, что здороваться с ним за руку — это надо еще заслужить.

Входя в палатку или в вагончик полярников, щедро улыбаясь поверх голов, он шел мимо всех недостойных, тянувшихся к нему для рукопожатия, словно не замечая их, к тому, кто был достоин, и демонстративно пожимал руку только тому, достойному. Так сказать, устанавливал иерархию и выстраивал вертикаль.

Один новичок с материка, рабочий, бивший шурфы, щербатый, с колючим насмешливым взглядом, однажды прицепился к Ивану Савельевичу, обидевшись на то, что начальник не пожал ему руку: «Я что, фраер какой-то?».