Евгений Каминский - Свобода

В конце апреля, когда песцы частично уходили с острова, а оставшиеся соединялись в пары и выводили потомство, Коля-зверь прекращал на них охоту: будущая добыча должна была еще подрасти до кондиционных размеров. Песцы повсюду рыли норы с несколькими входами и подземными туннелями. Конечно, охотник мог бы добывать их и летом, но шкурка песца, едва приходило на остров тепло, становилась серовато-бурой, а то и вовсе рыжеватой, и цена на нее сразу падала в несколько раз. Только зимой, в самые лютые морозы, голубой песец вновь надевал дымчато-серую шубу с голубым переливом, а белый — идеально белоснежную. И еще: летом меховой покров песца заметно редел, становясь некондиционным, и Коля, подмечая в тундре все новые песцовые норы, ждал наступления первых морозов, занимался изготовлением пастей, заготовкой дров, кое-каким ремонтом по дому, стиркой.

Песцовые шкурки, его песцовые шкурки. На них он положил последние пять лет жизни. Скоро они должны были обратиться в настоящие деньги — не добытые грабежом или воровством, а заработанные горбом. И значит, Коле-зверю больше не придется, рискуя свободой, эти самые деньги из кого-то выбивать или у кого-то отбирать, чтобы утолить зверский голод. И не надо будет каждый вечер искать ночлег или, скрипя зубами от ненависти, служить кому-то за комплексный обед и бутылку водки на ужин. Теперь он, сам себе господин, будет распоряжаться собственной свободой.

Прежде у Коли-зверя никогда не было ничего, кроме него самого. Никакой собственности или имущества, никаких обязательств. Ни перед кем. Порой у него не было не то что еды — даже подходящей одежды. И он был в меньшей степени Колей, а большей зверем — осторожным, стремительным, сильным, безжалостным. Именно это позволяло ему утолять голод, согревать тело и не думать о том, что будет завтра. Прежде он жил только сегодняшним днем, текущим мгновением, и только поэтому, наверное, жил.

Но теперь у него были шкурки. Они были его имуществом, собственностью, капиталом, они нуждались в нем — в его опеке, в его заботе, и теперь он не мог, даже если бы захотел, жить как прежде — одним только настоящим, сиюминутным. У него появилось будущее, и он уже больше не мог оставаться только зверем. Надежда на будущее делала из Коли-зверя вновь Николая Иванова. Хорошего ли, плохого — не важно. Важно, что человека.

27

Все лето Любимов мотался с буровой к охотнику чуть ли не после каждой своей двенадцатичасовой смены, если, конечно, охотник не был где-то в тундре.

Хозяин уже привык к этому гостю, знал, что тот приходит выпить, и не жалел на него спиртного, потому что Любимов слушал Колю-зверя, и тот в очередной раз мог с упоением рассказывать ему о грядущих саде, доме и веселой вдове.

Правда, в последний раз Коля-зверь дал маху, едва не погубив и свою мечту, и гостя, и себя: выпил с гостем больше, чем стоило, и будущее Коли-зверя, домик среди цветущего сада с женщиной, улыбающейся ему из окошка, вдруг повисли на волоске.

В общем, они так напились, что хозяин только чудом не убил гостя. Коля-зверь пытался вспомнить, из-за чего собственно началась потасовка. Кажется, из-за песцовых шкурок. Любимов в каждый свой приход просил хозяина показать ему свои богатства. Коля-зверь, однако, только посмеивался. А в этот последний визит помбура охотник, продолжая мечтать вслух, на радостях полез на чердак, снял с крышки люка замок, ключ от которого висел у него на шее как наградной крест, достал баул и вывалил из него на стол сверкающее белизной богатство. Вместо того чтобы восхититься, Любимов скривил рожу и принялся занижать ценность данного богатства, умалять размеры Колиного счастья, настаивая на том, что шкурки, если их не выделывать в промышленных условиях, обязательно сгниют. И еще он вдруг сказал, что их у охотника могут тут и украсть. Ведь не целыми же днями охотник сидит дома!

Зря Любимов это сказал, потому что у Коли-зверя в глазах потемнело: а ведь и впрямь могут украсть, еще как могут! И Коля-зверь почему-то решил, что его шкурки уже воруют, что этот гость, этот нагловатый паренек с пьяно разъезжающимися губами, и есть вор. И тогда зверь в Коле-звере встал на задние лапы и бросился на помбура. Любимов даже не сопротивлялся, не успел — отрубился после первого же тычка, и это его спасло. Если б он сопротивлялся, зверь сломал бы ему шею, как песцу, угодившему в капакан, и Коля ничего не смог бы поделать с этим. Но сломать шею бездыханному, неподвижному, зверь не мог, не имел такого опыта. Да и не в его это правилах было — топтать неподвижных. В тот роковой момент, когда Коля-зверь держал за шиворот Любимова, и тот болтался как тряпичная кукла, перед безумным взором охотника возникла его мама с выпученными от ужаса глазами, и Коля пришел в себя, а зверь в нем тут же затаился. Охотник отбросил Любимова в сторону. Жизнь этой лагерной шестерки, конечно, не стоила ничего, но все же это был человек, свой, которого нельзя было убивать хотя бы потому, что тот не был фашистом. («Только фашистов и можно убивать!» — с детства запомнил Коля Иванов слова своего отчима.)

Утирая кровь с лица, гость выпил с хозяином за примирение сто пятьдесят граммов и отправился к себе на буровую, качаясь из стороны в сторону и крича в небо что-то отчаянно залихватское. Коля-зверь смотрел ему вслед, и все думал о шкурках: вероятность вдруг лишиться их распирала его воображение, становясь угрожающе огромной. А Любимов все кричал в небо что-то с надрывом, и его швыряло из стороны в сторону, словно он шагал по палубе борющегося со штормом судна. Охотник смотрел на удаляющегося гостя и думал о том, что зря вытащил из укромного места шкурки, зря показал их этому петушку. А зверь в нем, подняв голову, все нашептывал ему, что право было бы не грех сейчас, пока гость еще весь как на ладони, сбегать в избу за карабином…

28

Но куда все же, куда с острова подевались мертвые киты? Куда вмиг пропали пищевые отходы: милые оленьи потроха, уже синеющие, но еще вполне пригодные для медведя, вываренные мослы, с давным-давно отдымившими свое хрящами, горы подгоревшей гречневой каши, слипшихся макаронных изделий, прогорклой капусты, скользкой и вонючей?! Конечно, даже всего этого великолепия было бы теперь не достаточно медведю, чтобы вновь стать бодрым и любопытным к окружающей среде. Но и это, малое, ведь исчезло!

Силы вновь стремительно покидали медведя. Значит, надо было не ждать чуда здесь, а идти искать его где-то там. Но не было уже у медведя сил брести куда глаза глядят. Рана его так и не зажила и все так же подгнивала. Ах, если бы у него остались силы! Он бы непременно брел уже вдоль берега, потому что если все время куда-нибудь брести, когда-нибудь обязательно набредешь на мертвого кита.