Евгений Каминский - Свобода

Как-то в институте чествовали Олега Васильевича (не могли не чествовать — дата такая, да и заслуги нешуточные, хотя это всегда было сопряжено с некоторым нервным напряжением в руководстве института: сей колючий, неудобоваримый старик до сих пор жил и, кажется, не собирался умирать), и один из заместителей директора, только что произнесший фальшивую, как восковая фигура, речь в адрес юбиляра, вдруг подошел к нему, обнял и поцеловал его, обомлевшего, в губы. И тут все услышали хрипотцу лагерного доходяги: «Поцелуй Иуды!» Сказав это, юбиляр вытер губы рукавом пиджака и повернулся к иуде спиной…

Ничто не забылось и едва ли забудется. А если все же забудется, к чему призывают, на чем настаивают, чего так желают все те, кто не хотят, чтобы помнили, там, где все встретятся, испуганно вглядываясь друг в друга, — непременно вспомнится.

«Поставили бы всех нас власти и престолы в две шеренги, друг против друга, — распалялся Олег Васильевич в споре с одним из стариков отдела, чудом проскочившим людоедскую эпоху и отделавшимся легким испугом (возможно, эпоха просто проглядела его: и без него дел у нее было навалом), призывавшим всех примириться по-христиански и все забыть, — их, нас там стороживших, и нас, там при них подыхавших, может, и не по их воле, но под их присмотром, и сказали б нам: «Братья, забудьте все злое и беспощадное, и простите друг друга!» Друг друга! То есть и жертва виновата перед палачом в том, что она — жертва! И простили б? Никто никого ни за что! Ни мы их, ни они нас. Они нам не простили бы то, что мы выжили и можем рассказать, что они делали с нами, чтобы мы не выжили и, значит, не смогли рассказать об этом, и еще то, что мы живем и одним этим напоминаем им, кто они такие на самом деле. Отцы, супруги, граждане, радеющие о процветании родины? Наверное. Наверняка! И при этом — зверюги, как бы ни прижимали к груди и ни целовали в уста собственных жен и младенцев.

И мы б их не простили. Потому что простить их — значит, признать, что не было ничего страшного в том, мучительном и страшном. Что просто одним выпало сажать тех, кому выпало сидеть, что сам в себе человек не волен, что он лишь — замысел, живущий по промыслу. И кто-то живет для того, чтобы его грызли заживо, и он бы терпел изо всех сил, стараясь остаться человеком, даже если ему очень хочется сделаться зверем.

Всепрощение, любовь… Что-то не встречал я их, когда нас делили на правых и неправых. Помню только подлость, страх и ненависть друг к другу. И ради чего? Чтобы построить Царствие Божие на земле? Да умри ты сегодня, а я завтра…

Вернись те времена, и все мы вновь разделимся. И они, которые хотели бы все забыть, вновь окажутся мучителями и палачами, а недобитые и недомученные — опять станут их жертвами. Ничто никогда не изменится в мире: одни, какими бы праведными они нам ни казались, будут судить и карать, а другие будут всегда осужденными да приговоренными…

24

Щербин покидал последнее прибежище Василь Васильевича, направляясь к следующему пункту своего маршрута. Хмурое Утро догнал его, тронул за плечо и сунул ему в руки планшетку и сумку:

—Здесь карта и записи Василь Васильевича, а здесь — образцы, насколько я понимаю, с того самого рудопроявления. Это была его тайна, которую он скрывал даже от Черкеса и обнародовать которую собирался по возвращении домой. Теперь вы должны это сделать. Может, его находка, в самом деле, оставит его имя на карте… А это вам от меня, на память. — Хмурое Утро протянул Щербину тетрадный лист, на котором были написаны четверостишия. — Только не показывайте это повару. Он не поверит…

Щербин сунул лист в карман и улыбнулся:

—Дома прочту.

Он уже собрался идти, но Хмурое Утро взял его за рукав.

—Знаете, я рад, что познакомился с вами. Все, что вы говорили, мне по душе. Думаю, у вас внутри крылья. И чтобы они раскрылись, вам бы теперь немного… пострадать. Скажем, поболеть… — Щербин вытаращил на бича глаза, мол, это я-то не страдал? Увидев такую реакцию Щербина, Хмурое Утро смешался, опустил глаза. — Простите, если что брякнул…

Отойдя уже довольно далеко от вагончика, Щербин остановился, вытащил листок из кармана и прочитал:

Будто стерео смотришь, как только ступил за дверь:

здесь полюс почти под, а над — гагар серенады,

здесь, как на зверя, на человека смотрит в упор зверь,

не понимая, что зверю такому от зверя надо.

Здесь воздух недышанный дрожит куском голубым,

здесь лемминг к вам из норы, как шахтер из лавы…

И стелет ягель себя: приляг, все — тщета и дым,

и не надо тебе уж ни бренной любви, ни славы.

Здесь тебе не Гурзуф, конечно, где вечно раздет, разут…

Здесь за счастье охотничий сруб, эпохи еще советской.

Но земля эта человечину никогда не пробовала на зуб,

потому и жизнь здесь не успела стать людоедской.

Здесь первый раз в жизни приходишь в себя: окстись,

чем ты лучше вот этих вот ягеля, зверя, птицы?!

Ты просто часть целого, как эти твари и эта высь.

Забудь, что ты был и есть, и все там тебе простится…

Прочитав, скомкал листок в кулаке, и так и шел с ним до привала. Когда же вспомнил слова «Но земля эта человечину никогда не пробовала на зуб, потому и жизнь здесь не успела стать людоедской», листка уже не было в кулаке. Где-то обронил. А может, выбросил…

25

Любимов необъяснимым для всех островитян образом в первый же свой визит в домик охотника нашел заветный ключ к сердцу Коли-зверя.

Нельзя сказать, что гость и хозяин сразу нашли общий язык.

Обоим это давалось трудно и казалось почти невозможно, поскольку в словарном запасе у обоих были в основном лишь характерные для лагерных бараков словосочетания да многозначительные междометия, не предназначенные для передачи даже скудной мысли напрямую, без искажений.

Поначалу гость и хозяин приглядывались друг к другу: хозяин — пристально, гость — настороженно и стараясь не глядеть в глаза, но прошлое не спрячешь: в мимике, в жестах оно обязательно проглянет: высунет свои заячьи уши или петушиный хвост. Через полчаса между хозяином и гостем возникла тяга, мощное взаимное притяжение: один вдруг почувствовал, что его засасывает трясина, а второй подумал, что, если взять гостя за волосы и, потянув их назад, сломать ему шею, гость обмякнет в его руке, как тушка мертвого песца. Не говоря ни слова, Коля-зверь встал, подошел к Любимову и погрузил свои жесткие пальцами в его волосы, пытаясь покрепче схватить их. Однако как ни пытался охотник вцепиться Любимову в волосы — те выскальзывали из пальцев — длины не хватало. Любимов сидел, не понимая, чего хочет Коля-зверь, и не смея пошевелиться. Наконец хозяин вернулся на свое место, и они продолжили знакомство. Любимов, как всегда, выглядел нагловатым подростком, но при этом проявлял пиетет и почти языческое благоговение перед несгибаемостью хозяина, ощущавшейся в каждом его жесте, в каждом взгляде, чуял его железную волю. Что-то рассказывая Любимову об острове, Коля-зверь смотрел ему в глаза так, как смотрит через решетку лев в зоопарке.