Евгений Каминский - Свобода

К концу того полевого сезона Мамалена совсем разболелась, ее переправили на материк в больницу, и Иван Савельевич словно вышел на свободу из заключения: ходил по лагерю в ватнике нараспашку, так, чтобы была видна его тельняшка, в голубом берете десантника (Мамалена уже не могла запретить ему подставлять его «слабые» уши северным ветрам), с вишневой трубкой в зубах, весело покрикивая на подчиненных (на этот раз было на кого покрикивать — в отряде трудился студент-дипломник, которого Иван Савельевич без опаски называл пионером).

Конечно, у него теперь прибавилось невзгод и тягот (никто для него не делал картофельное пюре, не варил борщ в кастрюльке, не стирал его кальсоны), но зато теперь он мог отправиться с праздными «мужиками» (все запланированные работы были выполнены) на охоту (нет-нет, не на волка или медведя — на вполне безопасных гусей) или же — с сетями за гольцом на ближнее озеро. Ходил он и за мамонтовой костью — так тут называли бивни мамонта, которые в июле-августе лезли из раскисшей тундры, как клыки дракона, да только ничего не надыбал.

Под небольшим навесом, сооруженным Ваниными рабочими, уже болтались на крючьях подкопченные оленьи туши, а под нарами в балке наливались жиром балыки чавычи, гольца и океанского омуля, и было их столько, что ешь — не хочу… Не хватало только трехлитровой банки с икрой, которую еще в самом начале сезона засолили под чей-нибудь день рождения и которую Ваня месяца полтора назад закопал где-то здесь, опасаясь проверки охотнадзорного инспектора. По рации Ивана Савельевича тогда напугали, мол, в их сторону направляется этот страшный государственный человек с проверкой (никто никуда не ехал, просто, зная пугливого Ваню-простоту, над ним подшутили), и Иван Савельевич в ужасе закопал банку метрах в ста от своей палатки, чтобы, если инспекторы все же докопаются до этой улики, можно было все отрицать. Ведь в ста метрах от палатки — это совсем не то, что в палатке.

Над банкой он оставил метку — консервную крышку, и сел ждать грозного инспектора. Естественно, никто в лагерь не нагрянул (это ж надо было поверить в то, что для того, чтобы накрыть Ивана Савельевича с банкой красной икры, сюда с материка пришлют вертолет с прокурором!). А за ночь со склона сопки съехал ледник, и сколько Ваня утром не долбил лед, не ковырял грунт, банку так и не обнаружил. Пришлось ему потом оправдываться перед подчиненными, мол, охотнадзор, штраф, а может, даже тюрьма, разумеется, для Ивана Савельевича. Он ведь тут за все в ответе. Мужики повздыхали, поохали и махнули на это дело рукой, полагая, что рано или поздно банка отыщется.

В тот день работяги возвращались из тундры с добычей — на веревках волокли бивень мамонта. Иван Савельевич ликовал, потому что и ему был положен кусок добычи при распиле. И потому, широко улыбаясь, вышел навстречу старателям. И тут увидел свою метку — ту самую крышку, что оставил над банкой. Ледник давно растаял.

—Нашел! — заорал он. — Банку нашу с икрой нашел!

Оставив бивень, публика направились к начальнику. Икра была очень даже кстати, мужики собирались сегодня пробовать созревшую бражку.

Встав на четвереньки, Иван Савельевич разгреб плитняк, сунул руку в схрон и извлек оттуда трехлитровую банку красной икры, подозрительно напоминавшей черную. Правда, не до конца черную: какие-то красные точки в ней довольно отчетливо проглядывали. Мужики молча окружили сконфуженного Ивана Савельевича. Потом один из них, самый грубый, с невнятными наколками на пальцах обеих рук, тихо сказал ему:

—Открывай.

Иван Савельевич открыл банку. И все тот же мужик, не отрывая от содержимого банки брезгливо-насмешливого взгляда, спросил:

—Это наша красная икра?

—Да. — Пожилой ребенок почувствовал, как земля уходит у него из-под ног, но неожиданно для себя нашелся: — Семужного посола!

—Доставай, — заключил мужик.

Дрожащей рукой Иван Савельевич снял полиэтиленовую крышку с банки, сунул в содержимое пальцы, стараясь ухватить горсть икринок. Когда же вынул пальцы из банки, за ними потянулись развевающиеся на ветру черные сопли.

—Жри! — прорычал мужик.

Глупо улыбаясь, Иван Савельевич сунул это скользкое и сопливое себе в рот. Сунул и тут же от волнения проглотил, к счастью, не почувствовав вкуса.

—Семужный посол! — подтвердил он, все так же испуганно улыбаясь.

Мужики разом развернулись и, не говоря ни слова, побрели прочь…

Случай с икрой еще раз показал Ивану Савельевичу, что на этом острове по его душу всегда найдется какой-нибудь кровожадный медведь, пусть даже он и скрывается под человечьим обличием.

Вечером работяги неожиданно пригласили Ивана Савельевича к себе в балок отведать созревшей бражки и закусить. И не смея отказать страшным людям, бледный, с трясущимися членами, он потащился туда, словно агнец на закланье.

Однако все обошлось. Было даже весело, поскольку мужики балагурили, а Иван Савельевич сидел, прикусив язык, может, впервые в подобной обстановке не заводя разговор ни о своем героическом прошлом в войсках ВДВ, ни об ищущих его дружбы академиках, директорах заводов и министрах. Лишь иногда, когда ему подносили куски, он бубнил: «Благодарствую». Мужики, кажется, забыли о протухшей икре и были весьма миролюбивы, даже тот из них, в котором прятался коварный медведь.

Иван Савельевич в тот вечер не пил брагу, с трепетом ожидая окончания банкета и сожалея о том, что рядом с ним в этот трудный (страшно опасный!) час нет его верной Мамылены, которая, только останься она на острове, услышав это «жри», вмиг бы перегрызла горло мужику с синими перстнями на пальцах, а потом предъявила окружающим прятавшегося в мужике медведя, сырая шкура которого уже болталась бы на ветру возле балка…

22

Нельзя сказать, что подсчет бочкотары тяготил Щербина. Напротив, в каком-то смысле это было даже увлекательно: во‑первых, дойди до места кратчайшим путем, во‑вторых, не считай все бочки, одну за другой, а, оценив площадь и высоту массы оставленного металла и выяснив конфигурацию его расположения на местности, путем нехитрых, а порой и весьма хитрых расчетов, определи их количество.

Походило на детскую развивающую игру. Но и это было не главное. Впервые за много лет он ощущал в себе легкость, чувствовал ее каждой клеткой помолодевшего тела, каждым отделом певшей от радости души. «Заодно проветритесь на свежем воздухе!» — лезла в голову Щербину фраза Юрия Юрьевича на последней планерке. «А ведь прав был ушкуйник!» — думал Щербин, и в этом «ушкуйнике» если и была ирония, то, скорей, по отношению к себе.

Передвигаясь от точки к точке по карте Черкеса, он наконец добрался до самого дальнего выброса, где царствовал Вась Вась — Василь Васильевич, уже более полутора десятка лет прилетавший на этот остров.