Евгений Каминский - Свобода

Иван Савельевич потом неделю болел, извергая из недр организма последствия алкогольного отравления, охал, ахал, пил чай, бегал в отхожую палатку, порой даже оставив в балке карабин и, значит, подвергая себя смертельной опасности. Тогда любимая наука на целую неделю осталась без его пригляда и словно осиротела…

И все же на островах за Полярным кругом Иван Савельевич чувствовал себя человеком. Здесь у него было настоящее оружие, здесь к нему обращались пусть и с легкой усмешкой, но всегда по имени-отчеству. И главное: тут он сам принимал решения. Вынужден был принимать, обязан. Болотистая в распадках тундра, осыпающиеся под ногами крутые склоны сопок, изнуряющие многокилометровые маршруты лепили из пугливого младенца осторожного подростка. До мужчины, мужика, Ивану Савельевичу было еще ох как далеко. Ведь тут, в распадках за сопками, его все еще караулили хищные звери и повсюду преследовали тучи прожорливого гнуса, от которого не спасал даже накомарник, так что Иван Савельевич всерьез боялся спятить от звона кровососов, весь день стоявшего у него в ушах. Но пока он терпел лишения и всерьез страдал, рыхлое, бесформенное вещество его души становилось все более плотным и все более подходящим для жизни.

Вернувшись домой после своего первого полевого сезона (его, каждый день ожидавшего нападения полярного медведя, вывезли с острова тайком от медведя и раньше срока по телеграмме, которую он сам придумал и при содействии перепуганных его паническими письмами родителей прислал сам себе: «Срочно прилетай находимся при смерти»), Иван Савельевич твердо решил никогда больше не возвращаться на проклятый остров, откуда только чудом вырвался живым.

Но за зиму страхи улеглись в его сердце, а ужасы полевого быта поистерлись в памяти, и уже весной он небрежно делился с коллегами в курилке впечатлениями от полевой жизни, выставляя себя бесстрашным пофигистом, которому море по колено. Вместо сигарет как настоящий полярник Иван Савельевич курил теперь трубку, выточенную из корня вишни, а для пущей убедительности отращивал бороду.

Ранней весной в институте начиналось радостное шевеление, связанное с подготовкой к новому полевому сезону, и «проклятый остров» уже казался Ивану Савельевичу чуть ли не земным раем; картинно закатывая глаза, он делился с близкими, как соскучился по настоящей жизни на своем острове. Он так его и называл: «мой остров». Себя же после успешной защиты полевых материалов стал величать не иначе как «отцом геологии» острова, при каждом удобном случае, если карта была рядом, накрывал его своей пухлой ладонью и заливисто смеялся.

21

Во второй раз Ваня-простота отправился на остров уже с Мамойленой (такое прозвище дочери члена-корреспондента дал тот самый институтский шутник, некогда обозвавший Ивана Савельевича Ваней-простотой, и представьте себе, остальные члены трудового коллектива тут же с удовольствием поддержали его), волшебной предновогодней ночью появившейся в его жизни.

Мамелене было нельзя за Полярный круг по состоянию здоровья, но отрывать от себя свое только что обретенное счастье — отпускать мужа одного в арктическую пустыню — она опасалась. Так что пришлось ей купить нужные справки в ведомственной поликлинике.

На острове супругам невозможно было жить в одном балке с подчиненными: Мамалена была против. Хотя Иван Савельевич и стоял перед ней на коленях (все еще боялся медведя), уверяя жену в том, что эти рабочие — интеллигентные люди, которые не посмеют вмешиваться в их семейную жизнь. В итоге пришли к промежуточному решению: решили ставить командирский КАПШ впритык к балку, чтобы, если медведь все же придет скрасть Иван Савельевича, можно будет хотя бы возопить в надежде на скорую помощь!

Институтское начальство Ивана Савельевича договорилось с Черкесом, в каком-то смысле истинным начальником этого острова, отряды которого занимались тут геологоразведкой, а значит, бурили скважины, били шурфы и даже кое-где взрывали породу, о средствах передвижения для отряда Ивана Савельевича. Тут не обошлось, конечно, без вмешательства члена-корреспондента, желавшего обеспечить максимальный комфорт своей единственной дочери, потащившейся на арктический остров за своим простофилей мужем. На пару месяцев Иван Савельевич получал в свое распоряжение ГТТ с механиком-водителем.

Первый месяц Иван Савельевич передвигался от точки к точке планшета только внутри вездехода, за надежным стальным бортом, но скоро «академик» настолько осмелел, что всю дорогу от обнажения до обнажения мог пролежать «на броне» вездехода, молодецки раскинув ноги в теплых унтах и с трубкой в зубах усмехаясь встречному ветру. Этакий Амундсен!

Мамалена умоляла его ездить только в кабине тягача рядом с механиком-водителем, но Иван Савельевич, чувствуя «на броне» свою полную защищенность от хищников (не посмеют! а если посмеют — не догонят!), только посмеивался над ней, мол, что ты хочешь от бесстрашного мужчины, бродяги, генерала арктических пустынь?! Мамалена сердито поджимала губы и, предчувствуя недоброе, говорила, что в следующий раз не отпустит Ивана Савельевича одного в маршрут. И была права: как-то после одного такого разговора пожилой ребенок на крутом уклоне свалился с «брони» и, как мешок картофеля, покатился вниз. Если бы не реакция механика-водителя, отвернувшего машину в сторону, ГТТ переехал бы Ивана Савельевича.

Подобрав стонущего начальника и перевязав ему разбитую голову, механик-водитель повез его Мамелене, которая, увидев пристыженно улыбавшегося мужа с перевязанной головой, пообещала «негодяю вездеходчику» уничтожить его как личность. Ведь не имел он морального права идти на поводу у пожилого ребенка! Вечером того же дня ГТТ укатил обратно к Черкесу, от греха подальше, а Иван Савельевич полночи виновато заглядывал в глаза плачущей жене…

Мамалена пуще глаза берегла Ивана Савельевича: превозмогая свои многочисленные болезни, стуча от холода зубами, ходила с ним в маршруты, отдавала ему свою походную пайку, состоявшую из кусочков вяленого мяса и галет, запрещая ему при этом есть кусковой сахар, поскольку тот, в конце концов, мог довести мужа до крайней степени ожирения и погубить его, сладкоежку (Ваня ненавидел это слово применительно к себе), грела на таблетках сухого спирта кипяток, чтобы заварить мужу чай.

Чуть ли не ежедневными пешими маршрутами с нередкими суточными переходами они все же закрыли свой планшет, и Иван Савельевич занялся рисованием карты. Мамалена смотрела на его творения, стоя у него за спиной, давала ему короткие деловые советы. Ее уже не интересовала собственная научная карьера, ее беспокоило только одно: как бы кто-то из членов ученого совета не усомнился в способностях Ивана Савельевича, весьма средних, а уж они с папой членом-корреспондентом напишут Ивану Савельевичу приличную диссертацию, сначала одну, потом другую. Пожилой ребенок, конечно, ершился, пузырился, особенно, когда Мамалена попадала своим советом в яблочко, и в конце концов надувался, обиженный. Но Мамалена твердо стояла на своем. Предлагаемое ею было всегда и очевидно, и логично, а с точки зрения их науки — красиво, и Иван Савельевич прекращал сопротивление: мол, так и быть, ради мира между ними готов поступиться своими принципами, хотя едва ли это пойдет на пользу науке.