Евгений Каминский - Свобода

Встретил его, однако, не Василь Васильевич, а его рабочий. И хоть этого человека Щербин видел впервые, был о нем наслышан и от Черкеса, ценившего его за исполнительность и сообразительность, и от Ивана Савельевича, с круглыми глазами и почему-то вполголоса рассказывавшего о нем всякие небылицы: якобы тот едва ли не доктор философских наук и опальный писатель, имевший счастье водить знакомство чуть ли не с самим Солженицыным и потом репрессированный за это счастье.

Этому рабочему, заполярному бичу (бывшему интеллигентному человеку), было далеко за пятьдесят. Василь Васильевич держал его при себе скорей в качестве задушевного товарища, нежели рабочего, не всякий раз даже беря его с собой в маршрут, чтобы зря не мучить старика. Ходить одному в маршрут было не по инструкции. Но чем мог помочь старик в случае нападения дикого зверя?! Вот именно, ничем. На случай встречи с диким зверем у Вась Вася всегда был с собой карабин. И если б Вась Вась в самый последний момент промахнулся, то зверь только его одного и съел бы…

Хмурое Утро — так величали на острове этого бича — одетый в потертый серый плащ, аккуратно застегнутый на все пуговицы, обутый в валенки с галошами и носивший на голове бараний треух, занимался стиркой белья в ручье.

Увидев приближающегося путника, Хмурое Утро бросил свою прачечную и пошел ставить на раскаленную буржуйку сковороду с котлетами.

Едва переставляя ноги после полуторасуточного перехода, Щербин вошел в полусгнивший вагончик, представился хозяину и без прелюдий принялся за поедание котлет (на деревянной полке над столом матово мерцала совнархозовская мясорубка). Ел молча, не поднимая глаз. Хозяин, ласково глядя на гостя, налил ему стопку разведенного спирта (сам пить отказался).

Развалившись на лавке, Щербин погружался в густую теплоту, чувствуя приятную тяжесть во всем теле и не имея сил раздеться. Так плотно он уже недели две не обедал. Минут через сорок, когда дремота откатила от мозга, вежливо улыбнувшись, он поинтересовался, когда Василь Васильевич вернется из маршрута (знал за этим геологом особенность уходить на несколько суток в маршруты).

—Так умер же Василь Васильевич! Сердце! — воскликнул Хмурое Утро, с некоторым даже укором, удивлением, досадой.

Щербин ахнул. Василь Васильевич умер! Конечно, тот не отличался богатырским здоровьем, но все же был не больней других. Ну да, никогда не ел чеснок, говоря, что сердце начинает шалить, а в последние годы даже не пил водку, но…

Хмурое утро излагал печальную историю.

Недели за две до смерти Василь Васильевич вдруг утратил блеск в глазах и всегда свойственную ему активность любопытного до всего нового человека. Повесил на гвоздь карабин, перестав посещать одно перспективное «местечко», которое, как он как-то выразился, оставит его имя на карте полезных ископаемых родины, поскольку очень уж оно похоже на настоящее месторождение. Там он проводил почти все время, отбирая образцы, делая какие-то замеры, описывая и что-то строя на миллиметровке. В последние же свои дни он даже ежевечернюю радиосвязь с базовым лагерем передал своему помощнику, и уже Хмурое Утро вещал по рации: «В Багдаде все спокойно».

Молчаливый, подавленный Вась Вась лежал все эти дни на правом боку, глядел на огонь в печи. Хмурое Утро то и дело о чем-нибудь его спрашивал. Вопросы касались главным образом геологического строения острова, его полезных ископаемых и прочих важных для пытливого бича вещей, поскольку Хмурое Утро еще в начале этого полевого сезона решительно взялся за изучение науки Василь Васильевича и читал книги, завезенные сюда последним с материка. Обычно, после некоторых раздумий и сделав над собой заметное усилие, Василь Васильевич отвечал, а Хмурое Утро бисерным почерком записывал за ним в тетрадь. Закончив с занятиями, Хмурое Утро готовил для них обед, уходил прогуляться в тундру, и вернувшись, вновь изучал литературу. Ночью (им нужно было еще договориться, какие часы суток считать ночью, поскольку и днем и ночью тут светило солнце) Хмурое Утро вставал со своего деревянного ящика, сооруженного взамен раскладушки, которая отвратительно скрипела, чтобы подкинуть дров в буржуйку, и всякий раз ненароком смотрел на Вась Вася: глаза того, как правило, были открыты. Спал ли в эти последние для него дни Василь Васильевич?

—Что-то тяготило его. Поначалу я думал — какое-то темное пятно в прошлом, — вздыхал Хмурое Утро. — Потом понял — отсутствие любви. Не любви в нем, а любви к нему. Без чьей-то любви человек долго не протянет. Отсутствие ее некоторое время можно и потерпеть, когда есть надежда, что все еще будет. Но когда надежды нет… Своей жене Василь Васильевич был давно не нужен, она от него к дочери в Белоруссию перебралась — нянчить внуков. Его там тоже ждали, но тогда ведь он должен был бросить любимую работу. Да и дочери в последний год он, видимо, стал безразличен, хотя та, думаю, любила его, но в заботах о детях и муже незаметно для себя забыла об отце. Прошлой зимой он дважды собирался навестить ее, уже и билеты брал, а она с семьей каждый раз куда-то уезжала, так что повидаться не получилось. Если б не это найденное им рудопроявление, думаю, он бы еще раньше ушел. А так, оставалось дело, которое следовало довести до конца. Этим летом он чудил: в самом начале сезона подстрелил пару оленей и на досуге делал пимикан, чтобы потом рассылать его по всем известным ему тут охотничьим зимовьям да полевым лагерям. Ему в этом Виктор помогал на своем вездеходе. Теперь в каждом заброшенном вагончике или охотничьей избе на острове вяленое мясо для тех, кто попал в беду и потерял надежду. Человек уже приготовился умереть и вдруг натыкается на спасительный мешок с мясом, и опять к нему возвращается надежда, что все еще может быть…

—И кто ж теперь будет оставлять нам надежду? Господь Бог? — боясь выдать улыбку и тем обидеть доморощенного философа, спросил Щербин.

Хмурое Утро поднял глаза.

—Вот и вы это знаете… Не дотянул Василь Васильевич до главного своего открытия, до осознания того, что Богом-то, именно Богом он как раз и любим. Ни родным, ни близким не нужен, а Ему нужен! Он его и в ледяную пустыню забросил, и собственной семьи его лишил только для того, чтобы Василь Васильевич наконец понял, что одному Богу все мы в конце концов и нужны. А может, именно это он как раз и понял…

Дальше последовал рассказ о том, как одним утром деликатный ученик решился задать своему учителю вопрос по специальности, но тот впервые на него не ответил, и ученику стало ясно, что учитель умер.

—Тихо отошел, — улыбнулся Хмурое Утро. — Я, как полагается, доложил начальству. И уже на следующий день с материка прилетели на вертолете специальные люди. Наверняка вы встречали таких: у них почему-то оловянные глаза, и смотрят они на вас так, будто им и без ваших объяснений все уже известно. Сначала, для порядку, эти люди набросились на меня как на врага народа: что, мол, это у тебя под навесом болтается? Бык, говорю, олень северный, его милостью и живем тут, чтобы не пропасть. А знаешь ли ты, говорят, что твой северный олень — подсудное дело? Кто позволил вам вести здесь отстрел рогатых животных? И так далее в том же роде. Я таких людей повидал: для таких важно, чтобы ты их слушал да помалкивал, во всем с ними соглашаясь, а не то спустят на тебя всех полканов. Я с их обвинениями согласился и предложил всем — а их двое прибыло плюс сопровождающий их Черкес — отобедать. Навернули они целую сковороду моих котлет, будто те не из запретной оленины были. Я им бутылку спирта еще на стол поставил, помянуть предложил Василь Васильевича, который тут же лежал под рогожкой. А они мне: мы тут на работе, а не в санатории! Спасибо Черкесу: налил себе в кружку, ну и они вслед за ним. Выпили мою бутылку, потом еще две своих… Рогожку с покойника скинули, раздели его, осмотрели на предмет пулевых отверстий и колотых ран, покрутили его так и сяк и решили, что ничьей злой воли не просматривается, то есть я, значит, ни при чем. Это я после обеда стал ни при чем, а до обеда был подозреваемым и даже хуже. Решили все списать на сердечную недостаточность. Упаковали Василь Васильевича, чтобы везти его на материк. Я им говорю, господа-товарищи, если дело вам ясное, то оформите все и оставьте его тут, потому что тут его настоящая родина, а мы, его товарищи, похороним его с почестями и камень заметный сверху поставим — отовсюду виден будет. Ведь как человек этот простор, эту нетронутую природу любил! Для него же лучшей наградой будет, если его захоронить тут, на свободе, к которой он всю жизнь стремился, а не жечь там, у вас, где для него ни свободы не было, ни счастья, где его прах сунут в гнилую кладбищенскую землю, и никому до него не будет дела…