Евгений Каминский - Свобода

Собственных биографий они не касались — для знакомства это было необязательно, да и опасно: мало ли что могло вдруг открыться…

Пили заморский алкоголь из штофов, происхождение которых в избе охотника не мог объяснить даже Черкес. Тому несколько лет назад довелось выпить с охотником за знакомство: охотник предложил виски и после ста граммов стал вещать что-то нечленораздельно. Черкес сидел как на иголках, вынужденный слушать бред хозяина, но когда тот пошел, сшибая стулья и роняя алюминиевую посуду, за перегородку (вероятно, за новой бутылкой), быстро встал и ушел по-английски. Страшно стало… Кое-что тогда Черкесу все же удалось узнать об охотнике из сбивчивой повести временных лет. Например: «Раба рома пи, куча денег крыва бу», — рассказывал охотник, и Черкес переводил это примерно так: стоило строителю выпить с прорабом бутылку рома, и тот закрывал ему (строителю) наряд по максимальной ставке («куча денег крыва бу»). Таким образом, Черкес узнал, что охотник когда-то работал строителем. То, что охотник сидел в тюрьме и не раз, было ему понятно сразу…

Любимов вел себя осторожно, почтительно, подобострастно, как ведет себя в волчьей стае рядовой волк, с радостным повизгиванием подставляющий горло альфа-самцу, таким образом показывая тому свою полную лояльность и готовность принять от него даже смерть.

И у Коли-зверя внутри тогда что-то треснуло. Какая-то несущая конструкция, видимо, выработавшая свой ресурс. Охотник дал слабину: сидел, смотрел на эту лагерную шестерку… и радовался присутствию в доме живой души, и делился с гостем планами на будущее.

Уже этой осенью, после того как реализует добытые в последние годы шкурки песца (только не по той, грабительской, цене, которую навязывала ему артель, а по реальной, справедливой — уж он-то знает, по какой будет справедливо, поэтому-то два последних года и придерживает пушнину, не всю сдавая в артель, надеясь на материке выставить артели собственные условия и, если они не будут приняты, сбыть шкурки другому покупателю), он собирался отправиться в Краснодарский край или Ростовскую область, чтобы купить там дом с хозяйством, осесть на земле и начать разводить прибыльную живность. Осесть на земле было недавней, но основательной мечтой Коли-зверя. В осуществлении этой мечты и виделся охотнику смысл его присутствия на острове. Кроме того, он надеялся там наконец найти себе какую-нибудь вдову или нестарую еще бобылку.

Женщины в жизни Коли-зверя случались редко. Первой была школьница старших классов, которая после распитой совместно с ним бутылки вермута на чердаке пятиэтажки взялась обучать его азам «любви». Коле тогда едва исполнилось тринадцать, подрастающей жрице любви было уже пятнадцать с хвостом, так что он лишь забрызгал своим семенем ее платье, рассмешив собутыльницу.

Потом у него были какие-то случайные женщины — фасовщицы, крановщицы, продавщицы — в промежутке между отсидками (срока`ми, как говорили грозные прокуроры), и всегда на ходу, впопыхах, невпопад, кое-как… За долгую последнюю отсидку ни одна женщина в лагерь на свидание к нему не приезжала. Даже родная сестра за весь его срок не смогла навестить его по-родственному. И Коля-зверь научился завязывать собственное естество в узел, точнее в морской узел — такой, который, сколько ни тяни, не развяжется. И это уберегло его в лагере от обычной истории, за несколько лет делавшей из нормальных с виду мужиков бесчувственных животных, не отличавших мужчин от женщин в деле утоления позывов плоти, терявших всякую чувствительность и потребность в любви к женщине.

Теперь же он всерьез подумывал о том, что, оказавшись в кущах Краснодарского края, где вдовицы да бобылки прыгают с ветки на ветку, как птички, не пряча своих сахарных прелестей, можно и развязать то, что, казалось, было завязано навсегда…

26

Шкурки — в них был весь смысл Колиного существования, в них, как игла в яйце, таилась жизнь и будущее охотника. Все эти годы, устанавливая капканы и устраивая ловушки на песца, а потом всю зиму неутомимо объезжая их в собачьей упряжке, чтобы собрать попавшуюся добычу, Коля-зверь жил шкурками, одними только шкурками, их количеством, их качеством. И пусть сутки напролет на острове завывала метель и гулял ледяной ветер, Коля-зверь запрягал своих маламутов в упряжку и ехал за добычей, и все ему было нипочем: и зверский холод, и ветер, и одиночество, и бескрайняя ледяная пустыня. И от этой бескрайности, которая, казалось, должна была давно уже свести охотника с ума, но которой это все никак не удавалось, у него становилось радостно на душе, потому что там, за горизонтом, его ждала походившая на цветущий сад страна, и еще потому, что в мешке лежала добыча, и значит, несколько следующих дней можно провести в теплом доме возле раскаленной печи, выделывая новые шкурки и слушая из динамиков радиоприемника продиравшийся сквозь свистящий, щелкающий эфир голос какой-то женщины, может, и не знающей о существовании Коли-зверя, но вполне могущей оказаться одинокой хозяйкой уютного дома в цветущем саду. Слушать, мечтая о скором возвращении из арктической пустыни в изнеженный солнцем край, к жизни, пусть непонятной, но манящей чем-то неведомым, неизъяснимым и сладостным. Эти мечты (прежде он никогда не позволял себе мечтать), эти ожидания чего-то для себя лучшего, необычайного оказались той кислотой, которая незаметно разъедала Колю-зверя изнутри, делая из прежде неуязвимого для одиночества, лютой стужи и арктической пустыни сверхчеловека просто человека — нечто заурядное, уязвимое и чувствительное.

И теперь (особенно в последнюю зиму) в его мужественном одиночестве нет-нет да случались дни, когда ему уже не верилось в то, что впереди его ждет новая жизнь, и тогда его собственная жизнь, которая все последние годы больше походила на изнурительную борьбу за жизнь, вдруг теряла всякий смысл. Внут­ри у Коли-зверя становилось пусто и темно, и нужно было как-то перетерпеть этот внутренний мрак. Проще всего было напиться. Но это — все равно что лечь спать, положив палец на спусковой крючок ружья, приставленного к собственному горлу. И Коля-зверь пытался заснуть трезвым, надеясь встретиться во сне с матерью. Уж она-то найдет для него выход, поддержит, вразумит, как уже бывало не раз. И, поворочавшись под шкурами, поскрипев зубами, он засыпал, и мать являлась ему, сердилась на него, грозила ему пальцем, и все ее участие, обращенное к нему, сводилось лишь к одному: «Терпи, дурак!»… И дурак просыпался прежним, готовым бороться за жизнь. И смысл существования, исчезнувший беспросветной, воющей, как волк, ночью, непременно находился утром, когда нужно было ехать проверять капканы и ловушки, и значит, можно было рассчитывать еще на несколько шкурок к уже имеющимся, приближавшим осуществление заветной мечты.