Евгений Каминский - Свобода

Кстати, и дрова она рубила сама, хотя муж каждый раз порывался вырвать из ее рук топор, чтобы показать ей «как это делается». Ласково глянув Ивану Савельевичу в глаза, дочь члена-корреспондента говорила ему, что очень любит рубить дрова, что пряниками ее не корми, дай только порубить всласть. Она почему-то была уверена в том, что доверь такое важное дело Ивану Савельевичу, и он непременно отрубит себе ногу или руку. Это ей даже снилось, особенно когда за окном всю ночь выл ветер. «Ничего-ничего, — говорила себе дочь члена-корреспондента, — потихоньку можно и самой дров на зиму наколоть, надо только приноровиться…»

И все же Ивану Савельевичу приходилось выходить порой в город из дома. Ничего не поделаешь — дела!

Оказавшись на улице, Иван Савельевич тут же припускал от нее (от жизни). Бежал, путаясь в полах тяжелого драпового пальто, тяжело гремя подметками по асфальту, а она, улюлюкая, хватала его то за хлястик, то за шиворот, чтобы посмеяться над ним и даже сделать ему больно. Эта, городская, жизнь глумилась над Иваном Савельевичем, по-видимому, найдя в нем крайнего — самого нелепого, самого безответного, самого беззащитного. Везде, в гастрономе, в универмаге, в сберкассе, в аптеке, в уличном туалете, в кинотеатре, в зале ожидания и даже в Божьем храме с ним случалось неприятное, невероятное. Из любой ситуации он непременно выходил потерпевшим и виноватым одновременно, и, куда бы ни шел, обязательно попадал в историю.

Вот, например: зима, мороз и предновогоднее перевозбуждение в массах. Иван Савельевич, спешащий в родной институт, влезает на ступеньку троллейбуса; пыхтит, отдувается, такой румяный, сановитый, в ондатровом треухе, в обшитом кирзой меховом пальто, с огромным портфелем, полным дерзких предположений и хитроумных соображений. Но двери никак не могут закрыться, поскольку в дверях застрял такой большой ученый, а мрачная толпа в троллейбусе, хоть и состоит сплошь из маленьких людей, спешащих кто на ветхозаветный завод, кто в занюханную контору, велика и не пробиваема.

Троллейбус уже тронулся, и водитель хрипит по спикеру, чтобы там, сзади, сукины дети не держали двери, а не то он никуда не поедет, хотя уже едет (а куда ему деваться?), и Иван Савельевич, конечно, и рад бы втиснуться в салон, войти в черное море тоски и нарастающего раздражения, но — увы — жидкость несжимаема вне зависимости от давления, так что Иван Савельевич только кряхтит да пыжится. А тут, на малом ходу, на ступеньку рядом с ним влезает еще кто-то, неказистый с виду, отчетливо пахнущий тяжелым ручным трудом. Ивану Савельевичу и прежде было нехорошо, тесно, потому что пахнущий чем-то простым и железным пассажир грубо напирает на него сбоку, пытаясь втиснуться в салон. «Не путайся под ногами!» — ревет Иван Савельевич, пытаясь вытолкнуть наглеца из троллейбуса. Завязывается короткая потасовка, пока без рукоприкладства. Троллейбус останавливается, и из задней двери на припорошенный бенгальским снежком тротуар тяжело вываливаются двое: Голиаф с портфелем и Давид в промасленной телогрейке. Голиаф надвигается на Давида, грозя раздавить его в своем праведном гневе (все же Иван Савельевич уже ехал в стесненных обстоятельствах, а человек с рабочей косточкой втерся и еще больше стеснил), размахивается по-девчоночьи и бьет соперника в скулу, распушив свои усы и бороду да еще выкатив за стекляшками разъяренные бельма. Но Давид и не думает спасаться бегством при виде такой глыбы, пышущей яростью. Словно и не было удара грозного великана, он идет на него, чуть пригнувшись и сжав кулаки, и в Голиафе мигом иссякает керосин агрессии, он начинает пятиться все с теми же, вытаращенными, глазами (только теперь — от растерянности), в ужасе ожидая ответного удара. Не говоря ни слова, соперник тыкает его кулаком в подбородок снизу вверх, и Иван Савельевич опрокидывается на спину, как жук, поджимая к животу конечности, прикидываясь мертвым. Хорошо еще Давид достался Голиафу незлобный: он лишь разок пинает Ивана Савельевича скороходовским сапогом в рыхлый зад и, плюнув с досады себе под ноги, бежит догонять отчаянно буксующий на гололеде троллейбус, задняя дверь которого до сих пор открыта…

В силу этих скорбных обстоятельств и трагических недоразумений до своего института Ваня-простота частенько добирался в обход, в надежде обмануть насмешницу жизнь, пустить ее, преследовательницу, по ложному следу. Вот она, позолотив листву в парках, натянув первый ледок на лужи и выгнав красноносых баб в белых халатах продавать пирожки с ливером, ждет его на остановке троллейбуса десятого маршрута со сценарием очередной оскорбительной мерзости. Тут же и исполнитель главной роли: тяжко пахнущий вчерашним праздником, с лиловыми подглазьями на тухлой физиономии, развалился на скамейке, с недопитой бутылкой «Агдама» за пазухой, икает, весь такой опасный, как пушка, заряжённый угрозами и площадной бранью. Сидит, готовый разрядиться в кого-нибудь, и только ищет подходящую для этого фигуру: такую, в которую не промахнешься. Однако Иван Савельевич еще издали замечает этого разбойника на скамье и решительно сворачивает в соседний переулок — к автобусной остановке, чтобы добраться до пункта назначения в автобусе первого маршрута, пусть в объезд и минут на пятнадцать дольше, но зато неуязвимым для несчастного случая, неприметным для трагического стечения обстоятельств…

Одно время в их орденоносном институте, надумавшем заняться помимо Арктики с Антарктикой еще и Мировым океаном, ввели морскую форму. Эту самую форму для ученых придумали в министерстве, вероятно для того, чтобы побаловать своих, министерских, чем-нибудь этаким. Дело в том, что часть сотрудников министерства, которая занималась этим орденоносным институтом и его проблематикой, теперь сама должна была облачиться в кителя с погонами гражданского флота да еще получить по фуражке с крабом. Но как вам такой расклад: завлаб или старший научный сотрудник должны были носить погоны… капитана океанского судна, а просто научный сотрудник получал погоны старпома. Но это еще что! Теперь погоны капитана дальнего плаванья получал и начальник отдела пробоподготовки (скромный человек в пыльном берете и синем халате из институтского подвала, отвечавший там за дробление и истирание проб горных пород и руд и выходивший на свет Божий разве что в туалет или в столовую, никогда в глаза не видевший не то что океанского шторма, но даже не знавший, что такое рында), и начальник планового отдела — дама, умевшая в жизни разве что достойно пронести мимо вас свой бюст да поджать губы, когда вы приносили ей документы на подпись, и главный бухгалтер с короткой левой ногой, и вообще черт знает кто. Одним словом — разнузданная безответственность и попрание моральных норм. Так что можно себе представить, право на какие кителяґ с погонами и фуражки с крабами получали теперь министерские труженики, сплошь пахнущие французским одеколоном и не нюхавшие ни штормов, ни тайфунов, ни даже судовых тараканов в тарелке с борщом…