Евгений Каминский - Свобода

Попросив студента после того, как они с Витей уедут, сообщить жене, что он отбыл к Черкесу по срочному делу, Иван Савельевич плюхнулся на сиденье рядом с водителем, и ГТТ, обдав тундру черным дымом, сорвался с места. Поднятая с одра ревом двигателя и недобрыми предчувствиями бледно-серая, синегубая Мамалена выскочила из палатки, но было уже поздно.

ГТТ мчался по руслам каких-то ручьев и обмелевших речек. Из-под траков тягача в стороны летел плитняк, галька и снопы водяных брызг. Виктор пару раз уже останавливался для того, чтобы кувалдой забить выскочившие их траков пальцы. Просить об этом Ивана Савельевича было бессмысленно: тот мог запросто нанести себе увечье. Неожиданно ГТТ остановился, и Виктор указал Ивану Савельевичу на видневшуюся вдали буровую вышку.

—Могу подбросить поближе, — сказал он.

Но пожилой ребенок только хмыкнул («Тут нести-то всего ничего, хоть немножко разомну кости!»).

Взвалив на плечи тушу, завернутую в крафтовую бумагу, он взял курс на буровую. Небо над сопками было бездонным и голубым, а солнце грело Ивану Савельевичу потный загривок. Идти ему оставалось каких-то четыре километра. Поначалу километры Иван Савельевич шел, не ощущая ношу на плечах и прокручивая в голове те бодрые, немного насмешливые слова, коими изумит буровой люд, когда ввалится в балок с таким подарком на плечах. Однако погода незаметно испортилась: из-за сопок налетел холоднющий ветер со снегом, чтобы колоть Ивана Савельевича в лицо и залеплять его окуляры. К тому же морозец вдруг больно вцепился ему в нос и уже не хотел его отпускать.

Снег повалил крупными хлопьями, подхватываемый порывами ветра, и за снегом стало ничего не видно. Иван Савельевич сбросил с себя тушу. Бумага на ней изорвалась и, прилипшая, свисала клочьями. Растерянно озираясь, он стирал с губ снежную крупу и сопли. Ему стало неуютно: рядом не было его Мамылены, ее надежно стоявшей на земле фигуры, всегда действовавшей на него как успокоительное. Метель усиливалась. Стоило, пожалуй, оставить тушу здесь, забросав ее камнями, однако до буровой оставалось всего ничего, и Иван Савельевич решил идти до конца. И с тушей на плечах. Правда, проклятая туша стала теперь вдвое, а то и втрое тяжелей.

Снегом накрыло всю тундру только русла рек все так же медленно вили темно-свинцовые кольца у подножий поседевших сопок. Буровая была близко. Иван Савельевич считал шаги, и каждый его шаг был подвигом.

«Что нюни распустил? — спрашивал он себя, бодрясь. — Там люди умирают от голода!» — кричал он себе внутренним голосом и плакал от умиления, всерьез полагая, что, если не донесет тушу до буровой, буровики умрут голодной смертью. Ну, хотя бы парочка из них.

Перед последним решительным броском Иван Савельевич должен был немного перевести дух. Сбросив с себя тушу, весь перемазанный сгустками запекшейся оленьей крови, он плюхнулся в сугроб и принялся фантазировать встречу на буровой: восхищение, улыбки, дружеские похлопывания… Но не тут-то было. Что-то было явно не так. Не так, как должно быть. Этот сугроб!

Вздрогнув, Иван Савельевич замер и тут же резво вскочил на ноги. Боясь поверить в то, что навязчиво полезло ему в голову, он медленно обернулся. Так и есть! Оно — то, чего больше всего все эти годы он боялся увидеть. На Ивана Савельевича смотрел белый медведь, прикинувшийся снежным сугробом, тот самый, который всегда искал Ивана Савельевича на этом острове, с маниакальным упорством выслеживал его и вот наконец выследил. Что толку от того, что за плечами у Ивана Савельевича болтался карабин?! Он был бесполезен против этого оборотня. Посмей Иван Савельевич сбросить с плеча оружие, медведь тут же выбил бы его из рук одним ударом лапы, а потом, потом… Иван Савельевич даже зажмурился, чтобы только не видеть, что будет потом. Ему хотелось кричать: «Лена!» (в данном случае это значило бы то же самое, что «Мама!»), и не кричал он только потому, что боялся разъярить своим криком зверя. Потом…

Потом каким-то чудесным образом, словно ангелами перенесенный по воздуху, Иван Савельевич оказался шагах в восьмидесяти от хищника, враскоряку стоявшего над олененком и трогавшего его когтистой лапой. Иван Савельевич понял, что бежит, и еще, что слышит чей-то крик. Кто-то его собственным голосом кричал «Мама! Лена!», так что получалось Мамалена. Снег со свистом летел Ивану Савельевичу в лицо, а сам Иван Савельевич, не чуя под собой ног, летел по-над тундрой, раскинув руки-крылья и вытянувшись, словно полярный гусь. В его ушах при этом не смолкал омерзительно тонкий крик. Но разве герои кричат от ужаса?! Перед носом Ивана Савельевича возник вагончик буровиков, на ступеньках которого парень в заношенной футболке всматривался в стремительно приближавшегося по снежному полю Ивана Савельевича. Парень хотел о чем-то спросить бегущего на него человека, но тот одним движением руки, как пушинку, смахнул парня со ступеней в снег, ворвался в вагончик и, закрыв дверь, навалился на нее спиной. Сидевшие тут в одних майках за карточной игрой и с сигаретами в зубах голодающие мигом вскочили со своих табуретов. От Ивана Савельевича валил густой пар и исходило невнятное повизгивание. Его лицо было все в бордовых пятнах, на губах блуждала улыбка, непонятно к чему относящаяся. Ватная куртка Ивана Савельевича была испачкана сгустками запекшейся крови. В дверь с той стороны барабанили, но Иван Савельевич изо всех сил подпирал ее спиной и шептал:

—Только не открывайте. Я знаю, кто там!

В дверь продолжали стучать, но Иван Савельевич не сдавался, навалившись на нее своим могучим телом.

—Пусти, Иван Савельевич, это же Любимов. Он там промерзнет до костей, — кричали Ивану Савельевичу мужики.

Иван Савельевич упирался:

—Я знаю, кто там! Не открывайте…

После довольно грубой, с зубовным скрежетом потасовки голодающим удалось оттащить Ивана Савельевича от двери и запустить внутрь трясущегося от холода Любимова. Тот, потирая разбитую скулу (упал с лестницы лицом вниз), испуганно смотрел на безразмерного в своем ватном костюме, пышущего жаром и ужасом гостя и жаловался:

—Чуть не убил меня дядя!

Когда все понемногу успокоилось, как-то само собой выяснилось, что Иван Савельевич неподалеку от буровой только что совершил подвиг: один из голодающих, занимавшийся на буровой описанием керна, молодой специалист, служивший науке в институте лишь первый год и потому еще не успевший познакомиться со знаменитым Иваном Савельевичем (сблизиться они, конечно, могли бы в институтской курилке, но новичок не курил), на полном серьезе предположил, что Иван Савельевич схватился с медведем в рукопашной. Разве не об этом говорила кровь на куртке Ивана Савельевича? Иван Савельевич, не задумываясь, автоматически подтвердил это: да, сразился с тем самым подранком, который столько недель не дает здесь покоя. Правда, Иван Савельевич не мог сказать определенно, что теперь с этим медведем: испустил он дух, весь переломанный бывшим десантником, или же, недобитый, отполз на заранее подготовленные позиции. Иван Савельевич уверял, что все произошло молниеносно, что у него это в крови: «на автомате» ударить нападающего кулаком в голову или повалить ударом ноги в живот… И молодой специалист решил, у зверюги не было шансов выжить. Вот и куртка и кое-где ватные штаны бывшего десантника, заляпанные гнилой медвежьей кровью, это подтверждали.