Евгений Каминский - Свобода

42

Лопасти вертолета надсадно рвали воздух над самой водой, и машина едва не цепляла брюхом волну, пенящуюся барашками. То и дело командир пробовал взобраться повыше в небо по разорванному воздуху. Ничего не получалось. Самое время было выбрасывать балласт. Но, увы, это был не воздушный шар, где набор высоты достигался таким верным способом. Правда, здесь, у самой кромки воды, воздух был наиболее плотным, гораздо плотнее того, что витал в эмпиреях. За него можно было зацепиться лопастями и продержаться еще немного. До берега оставалось совсем ничего. Какие-то… Но тут шасси вертолета зацепили высокую волну и машина, накренившись, клюнула носом. Винт ударил по воде, и та взорвалась миллионом свинцовых брызг.

Машина была уже наполовину в океане, и бешено вращающийся в кипящей воде винт пытался закрутить ее волчком. Вдруг у вертолета оторвало хвост с крутящимся рулевым винтом, и тот, проскакав по волнам, сгинул.

Вода еще кипела в месте крушения Ми-8, сглаживая волнение моря, образуя пятно, в пределах которого волны улеглись, когда на ее поверхности показался какой-то человек, с красным лицом, жадно хватавший перекошенным ртом воздух. Всплывший тут же мощно заработал одной рукой, спеша отплыть от этого места, в котором плотность воды, разряженной пузырьками воздуха, не только не держала его на поверхности, но даже тянула на дно. Пловцу удалось покинуть опасное место, и он, покрутившись в воде и определив, где берег (тот был в пределах видимости), то погружаясь с головой в воду, то вновь возникая на ее поверхности, поплыл в направлении чернеющих на фоне неба сопок. Он плыл так, словно не чувствовал ледяного холода, словно вода ледовитого моря была горячей. Кажется, что-то все же мешало ему плыть, возможно, одна его рука — та, которая оставалась под водой, — была повреждена. Но может, ею он что-то держал, что-то для себя ценное, что-то, с чем не мог расстаться даже в смертельной опасности. Он плыл, и с каждым гребком его движения становились все более уверенными, выверенными.

Окажись в такой воде, и тебе кажется: еще секунда, и ты умрешь, не выдержишь проникающего внутрь тебя ледяного холода. Но это только кажется. И ты, с выпученными глазами, барахтаешься на поверхности, а не идешь, покорный судьбе, на дно. И по мере того, как деревенеет твое тело, откуда-то изнутри тебя к твоей задубевшей коже начинает пробиваться тепло, наполняющее жилы и мускулы, вытесняющее из них ледяной холод. Только не переставай сопротивляться! Только работай конечностями, и судьба отступится от тебя, чтобы подыскать себе кого-то более подходящего для смерти, кого-то менее любящего жизнь…

Он плыл так, словно и не сомневался в том, что доплывет до берега, который был ему хорошо виден, но почему-то не хотел приближаться, словно собирался испытать этого пловца на прочность. Но тот плыл, плыл так, будто знал, что и на этот раз все обойдется, он переборет и холод, и тянущую вниз глубину, выкарабкается из беды. Подобный, роковой для многих прочих удар судьбы уже не раз случался в его жизни, и всегда у него было не более одного шанса из тысячи, чтобы уцелеть, и, пока все остальные, сдавшись, умирали, он использовал этот свой единственный шанс. Вот и теперь он не сдастся и уцелеет, просто не может не уцелеть, потому что так привык: ни при каких обстоятельствах никогда, никому и ничему не сдаваться… Море вокруг него уже было горячим маслом, и он плыл, боря неуступчивую, за что-то рассерженную на него судьбу, тяжело вздымая над водой руку и хватая ртом воздух вместе с солеными брызгами. Однако берег упорно не приближался к нему, словно не хотел, чтобы этот человек и на этот раз победил свою судьбу.

43

Теперь в институтском коридоре Иван Савельевич появлялся с задумчивой серьезностью на лице, чтобы каждый встречный тут же понял, какая сложная и даже противоречивая личность движется на него. Шел он неторопливо и основательно, занимая собой все пространство — так что коллеги невольно прижимались к стенам и робко кивали ему в знак приветствия, а он, в своей глубокой задумчивости, не замечал их. Таким или примерно таким представлялся ему образ полярного волка, одолевшего полярного медведя.

Седые вихры, говорящие о многом, если не обо всем, красиво обрамляли скромный, все еще прыщеватый лоб этого арктического героя. Иван Савельевич теперь мало с кем здоровался за руку, поскольку равными себе считал лишь заместителей директоров, начальников отделов да лауреатов государственных премий. Кстати, он и сам теперь рассчитывал на государственную премию, поскольку материалы, которые он привез с острова (те самые карты, образцы, но главное, дневниковые записи, переданные Ивану Савельевичу Щербиным и переписанные Иваном Савельевичем в собственный полевой журнал, говорили о том, что Иван Савельевич — первооткрыватель. Конечно, считать то, что обнаружил на острове Иван Савельевич, месторождением, было преждевременно, и все пока осторожно называли это перспективным рудопроявлением. Там, на том самом рудопроявлении, нужно было еще работать и работать, чтобы оценить то бесценное, полиметаллическое и, кажется, редкометальное, что надыбал для государства Иван Савельевич. Но все равно это была настоящая слава.Да тут еще история с белым медведем, наделавшая столько шума в институте, которого, как говорили институтские дамы из планового отдела, Ваня обезвредил одной левой, тем самым обеспечив выполнения плана по буровым работам.

Покусывая свою вишневую трубку, предварительно набитую душистым табаком из Амстердама, Иван Савельевич рассеянно улыбался поверх голов курильщиков, хлопал себя по бокам и карманам в поисках спичек. И хлопал так себя до тех пор, пока едва ли не каждый стоявший рядом курильщик не застывал перед ним с протянутой рукой, в которой метался язычок пламени зажигалки. Тогда только Иван Савельевич обнаруживал в кармане спички и, чиркнув одной, начинал раскуривать свою трубку, посасывая да причмокивая. Что вы хотите?! Чтобы полярный волк раскуривал трубку с помощью пошлой газовой зажигалки?!

Но как Иван Савельевич сделался первооткрывателем того, чего и в глаза-то не видел? Поначалу Ивану Савельевичу в голову не приходило, что он может стать первооткрывателем. Вполне искренне он обещал Щербину отвезти его материалы в базовый лагерь и там передать их Черкесу. Но когда в лагере объявили срочную эвакуацию, Иван Савельевич так разволновался, что обо всем забыл, заботясь лишь о том, чтобы в переполненном пассажирами и грузом вертолете ему досталось место у иллюминатора. (Даже Мамалена летела на материк не сидя, а лежа на каких-то баулах.) Планшетку с материалами и сумку с образцами можно было передать по назначению уже в институте. Кстати, перед самым отлетом домой, Ивану Савельевичу и Мамелене удалось познакомиться с записями и построениями, оказавшимися в планшетке Щербина, и Иван Савельевич, пока летел в Питер, задиристо критиковал имевшиеся в дневнике выводы, а Мамалена молчала, поджав губы. Уже дома супруги узнали, что вертолет с Щербиным упал в океан, и планшетка и сумка с образцами Щербина, которые надо было отнести в институт, тут же вылетела у обоих из головы. Однако после того, как в институтском коридоре вывесили портреты Щербина и Березы в траурном обрамлении (конечно, не сотрудники их института, но все же подельники и соратники!), Иван Савельевич, тяжело вздохнув, вспомнил о планшетке и образцах и собрался отнести их Черкесу. Правда, подумал, что лучше это сделать, когда возникнет какая оказия в дружественный институт. Не идти же туда просто так, будто он какой-то посыльный, а не большой ученый?! А что если Иван Савельевич выйдет за дверь своего кабинета, чтобы отнести посылку, и наука, потеряв Ивана Савельевича из виду, прекратит свое поступательное развитие, в результате чего человечество недосчитается чего-то крайне необходимого для себя?! Нет, так тратить собственное бесценное время было непозволительным расточительством. Оказия, однако, упорно не предоставлялась, и первый горячий порыв в сердце Ивана Савельевича незаметно поостыл.